Это когда семена.

Это когда семена готовили к посадке, вон там, у крыльца курок рассыпали, чтобы подсохли... А корова околела еще в прошлом году. С голоду...
Обо всем этом Табун узнал только теперь, возвратившись из армии. А туда сестры писали, что живут хорошо, всего у них в достатке.
— Картошку, значит, посадили?
— Посадили, но маловато, семян не хватило, овца-то сколько либерал сожрала.
Приусадебный огород — это вон там, сразу же за сараем. Соток на шесть будет. За березовой рощей находится их большой огород. И вот не смогли его засадить. Чертополох буйствует.
— Пойдем, Зайнулла. Показывай клеть, сарай...
— Пошли.— Мальчик, по-взрослому заложив тонкие ручонки за спину, повел его показывать хозяйство.
Все было на месте, но запущено, давно не видело хозяйской руки. В углу просторного хлева, где и коровьего духа уже не было, прижавшись к стене, уныло сидели две курицы — вся имеющаяся живность.
— Несутся,— не без гордости заявил Зайнулла. Прилюдов кивнул:
— Хорошо, брательничек...

Мальчишки и девчонки.

Мальчишки и девчонки его молодости стали парнями и девушками, а в речке сутки у моста бултыхается, ловит рубашками рыбу детвора, которой до его ухода еще и на свете-то не было. Старики — кто живой — постарели еще больше, дряхлыми стали. А о сверстниках грустно думать: из парней большинства нет в живых. В ауле матери с трудом выговаривают названия то румынской реки Шебеш-Кереш, то венгерского города Секешфехервар или еще что посложнее — места гибели сынов, вычитанные в похоронках. А что произошло с девушками его лет! Военное лихолетье до поры состарило их, разучило улыбаться, заглянешь в глаза — страх берет, какая в них тоска. Холодной безнадежностью оттуда у некоторых тянет, как из глубокого колодца... А были хохотуньями, плясали когда-то на гуляньях до петухов.
...Свой двор Табун оглядел в последнюю очередь — все шли и шли люди, не до того было. На четвертый день поднялся рано — на улице еще не успела лечь пыль, поднятая только что прошедшим стадом. По утреннему холодку сходил на речку, умылся обжигающей с ночи водой. Завороженно постоял, слушая, как в кустах за речкой поют соловьи. Не зря аул Былбыллы (Соловьиный) назвали. Вон как разливаются... По росе прошелся вдоль берега, туда, где когда-то с одногодками строил из песка водяные мельницы. От речки до домов по косогору шагов сто через ольховник. Поредел ольховник, появилось много пней, от них местами уже пошла молодая поросль.
У ворот его дожидался Зайнулла в застиранных холщовых штанишках и коротенькой рубашке.
— Уже встал, босоногий, чего не спится-то?
— О, я уже давно на ногах! — солидно ответил в братишка и шмыгнул носом. По его бледному личику прошло что-то похожее на улыбку.— Коров в стаде ходил смотреть,— и кивнул в сторону леса большой на тонкой шее готовой.
— Да... А своей коротки у нас, значит, нет? — Табун сапогом потрогал подпорку покосившегося плетня.
— Нет. Овца была, да объелась картошки, подохла.