Должно быть, на счастье детей остался в живых...
— Так какая же тут случайность? Схватил ПТР, прицелился и шарахнул по танку с трех десятков метров.
— Говорю же: со страху!
— Хорошо бы всем такой страх. Война — не потеха, крейсерская скорость. Если и был у тебя страх, то не его ты в ПТР заряжал — храбрость свою, Хорохор-агай, так я разумею.
— Разное случалось — не только страхи. Пожить тоже доводилось. Уже девчонка в конце войны, когда выписали из госпиталя ограниченно годным, взял меня к себе на службу один большой начальник по линии интендантства. Я ему жарил-парил... Вот была житуха — хотел, оставайся, говорит, Хорохор, вольнонаемным оформлю, семью вызывай — квартиру дам. Нет, не остался; знал, что дома жизнь — не мед, но вернулся. Не смог оставаться — душа сюда рвалась... Что я ему, прилипала какой-нибудь... На родину тянуло, в родные места наши...
— Я на фронте тоже это чувство остро испытывал. И особенно после 9 мая сорок пятого, когда умолкла война... Родные края... Разве можно их на какие-то другие променять... Каждая травиночка, каждый родник здесь тебе родня.
— Это точно... Родная сторона, она для человека как магнит для железа. И не только для него — для всего живого. Помню, нам в госпитале санитарочка читала. Одна семья переехала в новые места, черт-те куда — в очень дальние края.
Но не могла, не умела она вступить так яростно на тот непонятный для нее путь, по которому он ушел, и с ярким отчаянием просила она клятвенно бога сохранить как-то ему жизнь.
Лукин вспомнил первый год войны ненастный, когда еще молодым в пехоте.
— Тяжело, ох, как нам тогда приходилось. Фашист с неба и бомбами. А у нас какое? Ладонь да кулак. Это потом стало легче, когда наших самолетов сошлись в круг, и наши летчики почувствовали в себе уверенность. Радовались мы, когда наши «ястребки» щипали хвосты «мессерам» и «юнкерсам»./>