Старый город.

Этого было достаточно, чтобы началась непрерывная лекция человека не только влюбленного в свой город, но и хорошо знающего все его достопримечательности, его сегодняшние проблемы и историю. А когда они проезжали мимо Театра оперы и балета имени Алишера Навои, то услышали рассказ о «Пятерице» поэта, а особенно о дорогой для каждого узбека поэме из этой «Пятерицы» — «Фархад и Ширин». Эта поэма-повесть почитается, как утверждал водитель, с таким же благоговением, с каким русские относятся к «Слову о полку Игореве». Для Тихова и Яковцева все это было не ново, они готовились к командировке, но они все же слушали шда-шофера внимательно, завороженные глубинностью его познаний, страстностью, с какой он вел рассказ, и его откровенной гордостью за свой талантливый народ.
Не обошлось и без грусти, когда заговорил гид-шофер о землетрясении.
— Старый город почти весь пропал. Совсем пропал. Теперь там коробки спичечные из бетона и стекла. Домов старых не осталось, людей старых не осталось. Что Ташкент, что русский какой город...
Что ж, есть о чем пожалеть. Только не станешь же Восстанавливать глинобитные дома с глинобитными дувалами вокруг.
Проведи только газ, канализацию, водопровод и — все в порядке.

Какая красавица.

Но на пустых, сырых клумбах сквера садовник уже колдует, веревочками и колышками намечая ему одному понятные узоры.
— Давно пора! Перед Большим театром уже цветут, — укоризненно сказал Виктор, проходя мимо.
— Расцветут и у нас, — невозмутимо отозвался садовник, не поднимая головы. Потом все-таки оторвался от своих колышков: посмотреть, кто же это подметил его оплошность? И рассердился:—Паршивец! Давно ли голубей гонял? Ишь, цветы ему!
Виктор спасся бегством. Маленькое происшествие отвлекло его от невеселых дум о последней встрече с Катей.
Как, собственно, дело было? Он сказал, что хочет поступить на вечернее, откровенно посвятил ее в свои планы, сказал, что в связи с этим откладывает свадьбу, и она даже не высказала огорчения — уж этого он никак не ожидал. И даже вообще ничего не сказала. Нечего сказать, невеста!
Перед тем он не видел Катю недели полторы. Такого перерыва во встречах у них давно не было. И вот размолвка. Почему?
Виктор отнес в партком сводку по соревнованию и вышел вместе с Тарасовым. Катя шла из учебного комбината. Заметив ее, Тарасов сказал:
— Какая красавица! Чья такая?

Надежда дышать снова.

Надежда дышать снова вольным воздухом окрылила людей, и они работали охотно, без всяких понуканий. Лишь Бисмиллаев время от времени просил мягко:
— Крепче заделывайте. Без щелей. Земли побольше к щиту возите. Не жалейте. Немного еще и — отдых.
Появился полван. Бисмиллаев упрекнул его:
— Дорвался. О деле забыл.
— Все сделаем быстро, бек, — ответил полван. — Можете быть в полном спокойствии.
Бисмиллаев, попрощавшись со всеми, неспешно пошагал к выходу. Он с великим неудовольствием воспринял обращение полвана. Какой он, потомок эмира, бек?! Но не станешь же одергивать безмозглого сейчас, когда в подземелье не должно возникнуть никакого подозрения.
«Ну, ничего! Скоро ты узнаешь мою руку! Не бека, а эмира!»
А полван, в порыве добросердечия назвавший баскарму беком, думал, что возвеличил его в глазах вот этих голодранцев. Довольный собой, крикнул одного из самых верных ему стражников, шепнул ему что-то на ухо, и тот, заулыбавшись, посеменил по тоннелю вдогонку за Бисмиллаевым. Но не посмел опередить его. Подгоняемый предвкушением наслаждения, он все же сдерживал нетерпение, двигаясь в десятке метров позади баскармы.
Часа через три заделали отвилок, засыпав землей и утрамбовав ею до самого свода весь отвилок от щита до основного тоннеля.

Как трудно бывает.

Еще недавно ему казалось, что он живет уже долго-долго. В первые мирные месяцы после финской войны он представлялся себе просто старым. И это его угнетало. Обиняком он как-то завел на эту тему разговор с Ворониным, но тот не понял его. Вспомнив сейчас об этом разговоре, Григорий подумал: как, в сущности, мало знают друг друга даже близкие люди! Как трудно бывает иногда сказать о себе самые простые вещи, ну, например, сознаться в своей непомерной, старательно скрытой под развязностью застенчивости. Все-таки для разговора о сокровенных чувствах нужно какое-то состояние размягченности. Вероятно, с женщиной можно было бы иногда разговориться об этом, но для этого, вероятно, надо любить. Сильно любить.
Чем дальше отходила война, тем моложе чувствовал себя Григорий. Тому, что ждало его впереди, не было конца и краю. С тех пор как дивизия стала под Москвой И он часто стал видеться с Ворониным, бывать у него на заводе, в нем воскресла юношеская влюбленность в технику, нетерпеливое желание увидеть, ощутить деталь, механизм, несущий в себе долю его творческих усилий.
Над простенькой конструкцией ванны он работал долго и трепетно, с радостью убеждаясь, как с каждым днем все легче подымаются со дна памяти полузабытые формулы, наблюдения.

В тот вечер.

В тот вечер, когда Валерий Валерьевич принес подарки поставщиков хлопка ИЗ Узбекистана, радостью наполнилась их малогабаритная квартира. Уж так к лицу оказалась тюбетейка жене Валерия Валерьевича, пышнокудрой блондинке, что она долю любовалась собой перед зеркалом, чмокая то и дело в щеку муженька, так ей угодившего.
- Прелесть! Смотри, нот так даже лучше, — она устраивала тюбетейку пониже, почти на лоб, выпуская из-под нее лишь несколько пышных прядок. — Или так? — Она передвигала тюбетейку на затылок.     Ой, прелесть!
Потом ее осенило:
Л с гарнитуром еще лучше будет!
У псе был дешевенький набор, купленный еще до первого подорожания золота: тонюсенькие серьги с торчавшими вызывающе нелепо жемчужинами, такой же тоненький перстенек, где жемчуг больше походил на выдавившийся пупок младенца, и кулон с жемчужинкой-глазом на золотой цепочке — она гордилась своим богатством и надевала украшения лишь по большим праздникам.
И вот тут-то случилось то, что должно было в конце концов случиться: она заметила, как груб и беден ее гарнитур в сравнении с тюбетейкой. У нее даже перехватило дыхание.
— Слушай, Валера, похоже, на твоей этой самой...
— Тюбетейке.
— Да, на ней, жемчуг настоящий.
— Не может быть.

Даже лагеря.

Тарасов спрашивает: «А вам не жаль оставить армию?» Очень жаль! Не раз раздумывая над своей судьбой, Григорий понял, что кадровый военный затворы не может легко расстаться с тем очень большим и очень сложным, что скрывается за кратким словом — армия. Может быть, для семейных это легче? Нет. Григорий видел, как мучительно уходил в запас начштаба одного полка, человек старый, обросший детьми и внуками.
Григорий испытывал теплое чувство признательности к своим военным товарищам — старшим и младшим. Каждый в отдельности они, может быть, были и далеки от идеала, но все вместе научили Григория держать спину прямо, а плечи развернутыми.
Все, все теперь казалось ему дорогим в прожитых военных годах: короткая, но тяжело давшаяся ему война, где, приблизившись к смертному рубежу, он научился ценить жизнь, прочное место в миллионном строю. Даже лагеря, где стояла теперь его дивизия, даже посты «вздохов» и «свиданий», известные множеству московских девушек, приходивших туда встречаться со своими военными друзьями, — все было теперь дорого.
Однако грустное чувство расставания с армией не могло затмить жадного ощущения начала новой жизни, которое переполняло Григория в последние месяцы.