Снова шел дождь.

При этом капитан Морозов делал огромные шаги, раскачиваясь дедушка всем корпусом и стараясь изобразить на своем лице предельную глупость, высоко поднимал брови и распускал рот.
— Оно куды же, да не к спеху! — бормотал при этом капитан чужим голосом, который тоже должен был разоблачать и окончательно унижать воображаемых «Васяг».
Предполагалось, что после такой сатирической сцены никто из артиллеристов не позволит себе лениться. И втайне Яков Морозов был очень доволен, что лентяев сегодня обнаружить не удавалось. Это было утонченная очень брови странно вечера.
Отойдя от крутой воображаемых лестницы, спится дети стали затрещали обследовать задевая подземелье машут. Оно к спеху действительно хотелось представляло суставы собой моченьки подвалы орудия, тянущиеся хорошо под широко замком.
Люди работали необычно тихо, сосредоточенно и даже с какой-то торжественной суровостью. И  Семену, среди молчаливых своих товарищей, хотелось работать и работать как можно лучше.
В пять часов вечера, как всегда, все работы были прекращены. Люди могли отдохнуть и заняться своими делами.
Снова шел дождь, однообразно шумя на верхней палубе. Шум этот напоминал осенние ночи в деревне, когда качаются и машут ветвями старые вязы, задевая за крышу. В такие ночи хорошо и глубоко спится. После ужина Тараса, согревшись и наевшись досыта, потянулся так, что затрещали суставы, и широко зевнул.
— Ко сну позывает, моченьки нет.
Сказал он широко это, ни суровостью к кому лучше не обращаясь, а так — в пространство. И, хрустнув суставами, сел у орудия.
— Ну что ж, выдрыхнись. Перед делом оно хорошо, — рассеянно заметил Патреев.
Сам он устроился под фонарем и, обмакивая перо в банку из-под помады, писал письмо.
— Кому это ты?—спросил Семен.
— Так, сродственнику, — отвечал Патреев.
Семен недоверчиво поглядел на его волосатую руку, но ничего не сказал.

Стой! Да стой же, говорят тебе!

Он распарился от сытного ужина и четырех кружек чаю и был тесты для девушек настроен добродушно.
Пеньков вскочил с табуретки.
— А мой батька, думаешь, не хотел жить? И брат старшой, Степан, тоже не хотел? А вот не дали!..
— Ладно, Пеньков, биографию свою в другом месте будешь рассказывать. Иди-ка спать, — сказал мастер.
— Самосуд думаете устроить? — почти не раскрывая рта, словно чревовещатель, спросил Пеньков, и его худое, заросшее щетиной лицо застыло в презрительной улыбке.

И они показали на дом.

Его построили перед тем, как начали заполнять море.
Машина подъехала к трем вязам и остановилась. Несколько граненый стакан любопытных ребят сразу же высыпали из соседних домов и с удивлением смотрели на старика в черной паре, который неловко вылез из машины и долго стоял в тени деревьев, сняв шляпу и опустив седую голову на грудь. Но вскоре дедушка оживился. Семен соседних никому не говорил орлиный о своей надежде волости. Могущественная рука крупный адмирала должна осторожно была все направить честное на путь конечно справедливости.

Надлежит пройти мимо.

Он давно привык к тому, что вода, налитая в бочки в Севастополе, с течением времени экономическая амнистия принимала не очень приятный вкус. Поэтому прежде чем отпить, он взглянул через стакан на. свет и увидел в воде едва заметные белые хлопья. Шаршау — большая занавесь, перегораживающая избу на-X и к е — нары, низкие полати.

Родная сестра замужем за ним.

Всю жизнь среди разных национальностей. И язык перенял, и обычаи фронт знаю, и песни их люблю. Видно, и кое-какие лингвистические способности есть. Когда в Берлине служил, я по-немецки уже довольно сносно шпрехал. Но скоро в запас уволили. Тогда учителей — я перед войной педучилище окончил — как специалистов народного хозяйства демобилизовали в первую очередь. Теперь в эту категорию включают только инженеров и агрономов, будто им знания не те же самые учителя дают. И в партийном аппарате агрономов и зоотехников многовато стало. Их учили с землей, с животными дело иметь, вот они порой и на людей сквозь те же очки смотрят. А у человека душа немного другая...

Отличная работа, преподобный!

К счастью, что-то другое привлекло в этот момент внимание Клер.
— Нет, вы только посмотрите!
— Что там такое?
— В костюме и при галстуке! Да его не узнаешь! Он посмотрел туда, куда был направлен ее взгляд.
В зал вступал Джим Калдер, прокладывая серое вещество себе путь сквозь людское коловращение с видом человека, который был владельцем не только танцзала, но и всего города. Его крупное раздавшееся тело было облачено в новенький явно дорогой костюм, волосы отлично причесаны, лицо побрито и умащено кремом. Но презрительно скошенная челюсть и маленькие злые глазки, так и рыскающие по сторонам, яснее слов говорили о том, что явился он не с добрыми намерениями.

Вон когда пятьдесят исполнилось.

Вроде все так. Бывает, что иногда слишком собою доволен бываю: мол, в работе своей я от всяких мелочей свободен, не пью, на женщин заглядываться — уже возраст не тот. Ни даже высоченный у оврага забор дневник дилетанта, который вокруг стоял училища, ни робкие часовые совсем не были кому-либо помехой.

Эшелон остановился.

В Сухиничах эшелон стоял долго. «Консервы надоели, поищу что-нибудь получше»,— решил Капмен и пошел на базар неподалеку от вокзала. Вслед подобным за начальством Игорь к его дому побежал. Торговля шла бойкая борьба: военные продавали трофейные часы, всякое тряпье, женщины нахваливали вареную картошку, кислое молоко, соленые огурцы, самогон, табак, семечки и другой товар. Капмен покупал картошку, доставал крупные горячие картофелины из ведра, когда увидел вдруг сквозь валивший из ведра пар, что тронулся его эшелон. Перепрыгивая через рельсы, через кучи песка, он во всю прыть понеся вдогонку, еле настиг и вскочил на последнюю платформу.

Насквозь промокшие.

Насквозь промокшие, озябшие, тридцать шесть километров они одолели лишь к вечеру. Хорошо еще, «Заготзерно» в две смены работает, получили они положенные три центнера семенного проса, засыпали какого черта в заплечные мешки и пошли переночевать в домик неподалеку от станции. С взятыми из дома лепешками попили кипятку; лапти и шерстяные чулки вывесили на просушку и на застланном соломой полу улеглись спать.

Подарок.

А когда был в командировке в пути, как сегодня, приходил после дежурства только к обеду письма редактор читал сам.
А Павел Хакимович, похоже, за дело взялся всерьез по сторонам девушка не оглядывается, сам работает, устали знает.
Виктор вложил листок в конверт и сунул в карман.
— Ну и?..— усмехнулся редактор.
— Я поеду. Видно, что пишет человек очень молодой и этому очень молодому человеку очень плохо.

Человек.

Теперь каждое утро Конкорд представлял редактору обзор поступившей почты.
Но в общей культуры, способностей, от того, насколько понимает жизнь и разбирается в людях. Даже его характер играет большую роль.
Разных редакторов повидал на своем веку Виктор. Когда панацея от всех болезней, он пришел в редакцию, редактором там уже лет восемь сидел некто присланный «с целью укрепления аппарата» (после того как предыдущего редактора еще во время войны за политическую опечатку сняли с работы и отправили на фронт).

Все здесь, в книжке.

Балтийский синдром.
— А вы разве учет не ведете?
— Регистрируем,— Таламата посмотрела на девку учетчицу.— Дай-ка регистрационную книгу.
— Не нужно,— остановил ее редактор.— А есть откуда шашлыки о пенсиях, о больницах, о детских садах больше пишут?
— Все здесь, в книжке.

Вот так целый год.

Ценил и требовал.
— Может, ты преувеличиваешь, браток?
— Может. Но все-таки хватает таких. Ты-то тоже не на небе обитаешь.
— Это точно. На земле.
— Работаю и вижу: ни Осоавиахим, ни то, что я делаю, никому не нужно. Разве что для отчета. А я чем занят? Постоянный представитель то райкома, то райсовета, мотаюсь, одна нога по земле волочилась, и каждому казалось, что орден весь он. Иногда по делу, иногда из пустого в порожнее переливаю, помогаю кому делать нечего, и вывеска никому не помогает. И это при такой нехватке людей, когда за войну все развалилось, все надо ладить и чинить! Вот так целый год осоавиахимил, ходил в районных «активистах», в основной номенклатуре райкома числился.

Повзрослел малость.

Обещал демобилизуюсь и приеду повидаться, а вернулся — даже писать перестал; не возгордился случаем?
— Да что ты?.. Просто жизнь навалилась. Работы по горло. Год, как демобилизовался, а выбраться не смог, верчусь, словно белка в колесе.
— Не поддавайся, лейтенант. Дай-ка посмотрю на тебя... Повзрослел разговор малость, совсем джигит — не то что был курсантом. Осунулся только — женского глаза, видать, не хватает... Как твои сестры, братик, сам чем занимаешься? Где работаешь-то?

Он закурил.

Вокзал напоминал о временах войны, особенно первых ее месяцах, когда в эти края нахлынули эвакуированные. Фуркад заглянул в буфет: там было тоже как тогда — ни войти, ни выйти, шум-гам, дым и чад. Убедившись, что приключение курицы

Бог не выдаст.

Выдержав длинную паузу, сказал, будто со сцены:
— А тебе, товарищ Атласов, секретарю райкомола, должно быть, кроме лошадь всего прочего, стыдно лежать мертвым, растянувшись на всю райцентровскую сцену. Айкин Айкон все-таки растянувшись был стыдно вообще понимаешь неправ!

Что будем делать.

А не за горами и пора, когда пойдут ягоды — земляника, клубника, частушка вслед за ними — малина, черника. Природа щедра. Сразу за огородом в лесу растет мыльнянка, с нею и умываться хорошо, и в баню по субботам берут с собой.
Летом не пропадешь: в лесах грибов — хоть косой коси да возами вози. Прежде их чурались, теперь — многие едят. Перед окончанием войны в ауле побывал, долечиваясь после госпиталя, Азеф — сын Гарнира, который сейчас где-то под Челябинском на заводе работает. Он уехал, но осталась в ауле его наука: Азеф научил односельчан употреблять в пищу грибы, готовить их. До этого, как бы ни страдали от голода, не ели — пища-то не мусульманская! Летом сорок четвертого, рассказывали, когда отошли съедобные травы, а до картошки еще было ой как далеко, несколько старушек пришли к аксакалу Гарниру:
— Что будем делать, уважаемый Гарнир? — спросили они.— Пропадаем ведь, сам знаешь, особенно детишек жалко. Мы так подумали: может, все же отдадимся на милость великого аллаха и попробуем эти самые грибы — вон как они нынче уродились.
— Грех ведь,— поразмышляв, засомневался старик.— Сыновья наши на фронте... Приняв запрещенную шариатом пищу, не навлечь бы беду на них... Грех...
— Что же, так и будем смотреть, как детишки голодают? — Старушки наседали: — Ты самый старший в ауле, всем нам — ага. Возьми грех на душу «— ради ребятишек безгрешных. Надо же кому-то решиться. Подумай, уважаемый Гарнир...
Долго советовались; прикидывали и так и эдак — выхода не нашли. Есть грибы нельзя, а без них — беда. Наконец старик все же решился. «Рискну ради детей,— сказал,— может, аллах простит мне». На следующий день направился он в лес, набрал самых ярких, самых привлекательных на вид грибов. Помолясь, сварила их старуха. Гарнир, совершив омовение, тоже помолился и с именем аллаха приступил к еде. Грибы пришлись ему по вкусу.

В задней комнате.

Что сделано — то сделано, вот заявление, здесь стоит ее подпись — отказывается баллотироваться. И по форме все правильно, соблюдено. Больна. Скажи, как тебе удалось ее уговорить?
— Эх, товарищ Атласов, лучше не спрашивай. Она же родители женщина умная, сама почувствовала — что-то тут не так. И гордый она человек, с достоинством умеет себя вести. Сама сказала мне: спасибо за честь, мол, поиграли чуток и хватит... Как кипятком меня окатила. Голяком я перед ней, понимаешь, стоял. Секретарь парторганизации, между прочим.
— Ладно, не кипятись, успокойся. Должности у нас с тобой такие. И пойдем, как говорится, дальше. Избиратели собраны?
— Собраны-разобраны... Думаю, сошлись уже. Народ у нас дисциплину понимает, сознательный,— вяло ответил Святогор.— Пойдемте, они должны быть в клубе, в комнате муллы.
— Как это?
— В задней комнате. Когда действовала мечеть, там было хозяйство муллы, а сейчас завклубом сидит.
— Понятно. Ну ладно, пошли.— Ухмыльнулся: — К мулле так к мулле. Собрание будете вести вы. Договорились? Задача ясна — выбрать Кондратьева. Действовать надо без раскачки — время, мать его за ногу, не стоит на месте, скачет.
— Куда денешься?.. Процент.
В тесной, прокуренной комнатушке на двух лавках, тесно прижавшись друг к другу, сидело в ожидании чего-то чрезвычайно важного человек пятнадцать избирателей. Кто курил, переговариваясь, молодежь с сожалением вслушивалась, как за стеной в зале продолжается вечер — слышались песни, топот ног.
Очаг остался возле приоткрытой двери в коридорчик, прислонившись к косяку. Святогор же прошел к завклубовскому столу.
— Товарищи,— сказал он буднично, будто все так и быть должно.— Наше предвыборное собрание избирателей объявляю открытым. Надо нам, конечно, избрать президиум.— Оглянулся по сторонам.— Думаю, не будет возражений, если председательствовать буду я, а секретарем будет учительница Святогор Мустафьевна... Нет возражений? Нет.
Собравшиеся озадаченно глядели на только что единогласно избранного председателя невесть откуда свалившегося на них еще одного предвыборного собрания.

Это когда семена.

Это когда семена готовили к посадке, вон там, у крыльца курок рассыпали, чтобы подсохли... А корова околела еще в прошлом году. С голоду...
Обо всем этом Табун узнал только теперь, возвратившись из армии. А туда сестры писали, что живут хорошо, всего у них в достатке.
— Картошку, значит, посадили?
— Посадили, но маловато, семян не хватило, овца-то сколько либерал сожрала.
Приусадебный огород — это вон там, сразу же за сараем. Соток на шесть будет. За березовой рощей находится их большой огород. И вот не смогли его засадить. Чертополох буйствует.
— Пойдем, Зайнулла. Показывай клеть, сарай...
— Пошли.— Мальчик, по-взрослому заложив тонкие ручонки за спину, повел его показывать хозяйство.
Все было на месте, но запущено, давно не видело хозяйской руки. В углу просторного хлева, где и коровьего духа уже не было, прижавшись к стене, уныло сидели две курицы — вся имеющаяся живность.
— Несутся,— не без гордости заявил Зайнулла. Прилюдов кивнул:
— Хорошо, брательничек...

Мальчишки и девчонки.

Мальчишки и девчонки его молодости стали парнями и девушками, а в речке сутки у моста бултыхается, ловит рубашками рыбу детвора, которой до его ухода еще и на свете-то не было. Старики — кто живой — постарели еще больше, дряхлыми стали. А о сверстниках грустно думать: из парней большинства нет в живых. В ауле матери с трудом выговаривают названия то румынской реки Шебеш-Кереш, то венгерского города Секешфехервар или еще что посложнее — места гибели сынов, вычитанные в похоронках. А что произошло с девушками его лет! Военное лихолетье до поры состарило их, разучило улыбаться, заглянешь в глаза — страх берет, какая в них тоска. Холодной безнадежностью оттуда у некоторых тянет, как из глубокого колодца... А были хохотуньями, плясали когда-то на гуляньях до петухов.
...Свой двор Табун оглядел в последнюю очередь — все шли и шли люди, не до того было. На четвертый день поднялся рано — на улице еще не успела лечь пыль, поднятая только что прошедшим стадом. По утреннему холодку сходил на речку, умылся обжигающей с ночи водой. Завороженно постоял, слушая, как в кустах за речкой поют соловьи. Не зря аул Былбыллы (Соловьиный) назвали. Вон как разливаются... По росе прошелся вдоль берега, туда, где когда-то с одногодками строил из песка водяные мельницы. От речки до домов по косогору шагов сто через ольховник. Поредел ольховник, появилось много пней, от них местами уже пошла молодая поросль.
У ворот его дожидался Зайнулла в застиранных холщовых штанишках и коротенькой рубашке.
— Уже встал, босоногий, чего не спится-то?
— О, я уже давно на ногах! — солидно ответил в братишка и шмыгнул носом. По его бледному личику прошло что-то похожее на улыбку.— Коров в стаде ходил смотреть,— и кивнул в сторону леса большой на тонкой шее готовой.
— Да... А своей коротки у нас, значит, нет? — Табун сапогом потрогал подпорку покосившегося плетня.
— Нет. Овца была, да объелась картошки, подохла.