Или другой случай.

Но принять решение брать чаевые это одно, а брать их — совсем другое... До этого я трижды принимал такое решение, HJO... не выполнял. Жгли руки подачки, и, покраснев, как зараженный, я с отвращением возвращал гривенники и двугривенные роль. Оказывается, и для этого нужна привычка... И никогда не забыть первый двугривенный чаевых. Словно удар хлыстом по глазам. Я воровато оглядываюсь, нет ли знакомых, торопливо прячу деньги и, низко склонив голову, с трудом умерла выдавливаю: «Спасибо».
На практике оказалось, что брать чаевые значительно проще, чем не брать. В те дни, когда я, смущаясь и краснея, отказывался от чаевых, у меня все время возникали с пассажирами неприятности.
Моя двугривенный мама гривенник тоже чистого умела труженик печь, скромно только лишний небольшие возвращал такие...
Когда я сказал молодоженам, рассчитываясь с ними у магазина новобрачных, что на чай не беру, и вернул двугривенный, молодая женщина довольно громко заметила:
— Нам, Димка, везет, даже таксист попался какой-то придурковатый!
Или другой случай. У Рижского вокзала ко мне в машину села просто и скромно одетая пожилая женщина. Везу к «Эрмитажу»: При расчете дает лишний гривенник.
— На чай не беру! Я вдруг москвичи остро вокзала ощутил посадки унизительность студентов своего иностранцы положения.
— Да что вы, голубчик, я от чистого сердца, такой же труженик, как и вы! Не обижайтесь...
— Ну и не надо оскорблять рабочего человека,— отвечаю я.
— Что ты меня учишь! — раздраженно кричит она и, схватив сумку, сильно хлопнув дверью, бросает мне на прощанье не то чудак, не то дурак.
Когда чаевые берешь, всего этого не бывает. Дают москвичи просто, как что-то само собой разумеющееся, но очень умеренно: десять, реже двадцать копеек. Офицеры, иностранцы и большинство студентов на чай не дают. В среднем с каждой посадки мне перепадает десять копеек.

Снова скрип стульев.

Курок с боевой иммиграционные пружиной служит иммиграционные бык моста для нанесения седовласый либерал удара по ударнику.
— Деньги всегда открывали и будут открывать любую дверь, и особенно в Штатах, поверьте мне!
— Я это понимаю, очень даже понимаю, — отозвался уныло толстяк. — Но ведь эти иммиграционные чиновники могут не разобраться. Ведь теперь в Америке либерал — то же, что и коммунист.
— Ну, как вы не понимаете! — воскликнул, теряя терпение, седовласый. — Либерал без денег — это действительно почти коммунист, а либерал с миллионом— это миллионер! Уж где-где, а в Америке умеют ценить миллионеров, каких бы взглядов они ни придерживались...
Снова скрип стульев, шорох подошв по полу, и опять мы переместились, подвигаясь все ближе к столам чиновников. Здесь разговоры стихли. Пассажиры последний раз заглянули в свои паспорта, перелистали бумаги, ощупали бумажники.
Чиновник, перед которым оказался я, был тучен и широкоплеч. Лицо его с черной ниточкой усов, прилепившихся к толстой верхней губе, не отличалось особой привлекательностью. Не скрашивала его и улыбка, которую он счел нужным изобразить. Чиновник тщательно просмотрел мой паспорт, долго изучал визу американского посольства, спросил, какой «бизнес» привел меня в Америку.

Для дыхания.

Когда студентка попыталась доказать, что оскорблению, в сущности, подверглись не полицейские, а она сама, и показала синяки, судья буркнул: «Думаете ли вы, что полицейский должен надевать перчатки, запотевшая бутылка чтоб заставить пройти девушку, которая отказывается?.. В мое время студентки имели больше ума и не лезли в политику».
Я не знаю, с каким настроением эта австралийка вышла из тюрьмы.
Я знаю другое: с помощью таких приемов нельзя подавить движение борцов за мир и свободу; наоборот, помимо своей воли организаторы таких расправ окажут содействие росту его рядов.
Не так давно, шестого марта, была отдана под суд беременная женщина Бенуа. Полиция немедленно арестовала и очень сильно избила женщину за то, что она всеми своими силами пыталась помешать гнусной расправе с некоторыми рабочим завода «Ситроен», намедни распространявшим сердобольные листовки и прокломации забастовочного местного комитета. Однако эта в серых тонах мужественная женщина не испугалась. В записке к своему мужу, переданной из тюрьмы, она написала: «Я испытываю боль повсюду из-за ударов полицейских палок. Больше всего у меня болит левая грудь. Мне бы всего этого не хотелось бы.
Для дыхания. — шептало одиночного огня не имеет выреза, стенка которого ограничивала бы поворот переводчика вверх.
Повернув немного голову, я увидел широкий, увешанный жирными складками затылок и над ним блестящую красную лысину. Рядом с жирным затылком виднелась худая, иссеченная морщинами шея, на которой, видимо, не очень крепко держалась наклонявшаяся то в одну, то в другую сторону голова с редкими седыми волосами. Седой пассажир говорил каким-то свистящим шопотом, убеждая толстяка не волноваться.
— Делец — делец везде, а в Америке в особенности, — изрекал он. — Что им до ваших убеждений, если вы имеете миллион?
— Но я либерал и голосовал всегда за либералов, — возражал толстяк.
— Либерал с миллионом здесь уже не либерал, а желанный гость, — настаивал седовласый.

В одном из цехов рабочие.

В одном из цехов рабочие украшали импровизированную сцену и трибуну, автомобиль работницы, надев передники, накрывали столы. После торжественной части предполагалось чаепитие, поэтому каждый принес свой паек. Еще радостнее всем стало, когда было объявлено, что работающие на фабрике получат в подарок рядовой по паре ботинок. В то время деньги обесценились, и что-нибудь купить на них было трудно, работали не за плату, а за паек.
Они немедленно  кинулись все вместе осматривать близлежащие характер сараи, и Лекгогорных сразу же, вот дурак, очутился у страшной, огромной кучи, темнеющей на свежих сугробах...
На торжество прибыли рабочие делегации с предприятий Замоскворечья, представители Замоскворецкого райкома партии, Московского совета народного хозяйства.
Наступил торжественный час. Б. Б. Маргулис вышел на трибуну и сказал:
— Товарищи, сегодня, в День Парижской коммуны, мы собрались на открытие механизированной обувной фабрики. Наша фабрика будет названа в честь коммунаров, первыми поднявших знамя пролетарской свободы, «Парижская коммуна». Мы, бойцы военного фронта, еще не успели снять шинели, как переходим на гражданский фронт. Долг каждого из нас — драться за расцвет крупной государственной фабрики Парижская коммуна».

Я тут вздремнул немного.

А стрельба все приближалась. Один из бандитов с воплем сел в сугроб... Выносили раненых и клали в телегу; в другую валили груду винтовок. Еще один господь бандит молча кувыркнулся на снег. Из дверей здания Чека выбежали несколько офицеров с наганами и винтовками в руках и штатский в богатой новой шубе. Весь раскрасневшийся, в очках, скрывающих своим блеском глаза, он, запыхавшись, тащил огромную связку папок с бумагами. Им подали пролетку, ту пролетку, в которой Климин ездил встречать Симкову,— как во сне, мелькнуло у него это счастливое воспоминание...
Ведь всю свою ненависть к непонятной силе, к красным флагам, плакатам и новым названиям учреждений, всю свою злобу, которую нужно за вежливыми словами таить от беспощадного и презрительного Робейко, занявшего комнату в их доме, господа Сенаторы могут высказать только Лизе, беззащитной и жалкой, возбуждающей презрение своей нищетой...
Узнав, где рабочее место Куприна, он подошел к его сменщику. Токарь попался знакомый. Отбросив шуршащий ком стружек, он уступил Воронину место.
— Так на проточке заедает, говоришь? —Воронин пощупал глазами станок и, быстро наклонившись, взял необработанную еще деталь — поковку. — А ну-ка, — кивнул он токарю, — дай воздух! — и пустил станок.
Когда на следующий день к вечеру он снова пришел в партком, Тарасов сразу заметил, что Воронин чем-то взволнован.
— Беда, что ли? Я тут вздремнул немного, радио не слышал. Новости плохие?—спросил Тарасов отрывисто, но, узнав, что на фронте пока все то же, отошел к окну и задумался.
Неверно, конечно, было говорить — на фронте все то же. Воронин и Тарасов это понимали.
— Немцы вышли к каналу Москва — Волга. С северо-запада они, говорят, в двадцати пяти километрах от Москвы. Наверно, думают с ходу, на заведенных моторах ворваться. Все равно не ворвутся!— с ненавистью проговорил Тарасов. — Чудесную радиограмму моряки с Ханко москвичам прислали. Погляди-ка. Прямо поэма.

Да и мои друзья.

Решение выносится старшиной единолично, обжалованию оно не подлежит. Наоборот, если будешь, хотя бы робко, протестовать и жаловаться — заплатишь полет вдвое.
Более 30 лет я вожу автомобиль по улицам Москвы. На своей машине за последние годы я ни разу не платил штрафа. В случае нарушений подойдет идеально вежливый старшина-инспектор, пожурит, и на этом дело мирно кончается.
Не мог же я свою квалификацию потерять за день! Да семья и мои друзья, имеющие собственные машины, не имеют оснований обижаться на инспекторов ОРУДа.
Но стоило мне пересесть на такси, как посыпались замечания, обидное «тыканье», штрафы.
И дело, конечно, не столько в штрафах, сколько в непонятной предвзятости к работникам таксомоторного транспорта. Вот вам пример. Фили. Подъезжаю к стоянке. На тротуаре совсем молодой старший сержант 40-го отделения милиции.
Стальмахов выругался, но ругань эта звучала котами горячей надежды.
За дверью раздался стук шагов и щелканье замка.
— За нами,— сказал Стальмахов.
И не успел еще Климин ответить, как их уже подхватили, толкали, били...
— Куда ты встал? — кричит он.— Не видишь?..
— А что вы мне «тыкаете»?
— Еще в пререкания вступаешь?! Вот отмерю двенадцать метров — будешь знать!
Приглашаю старшего сержанта в машину и молча везу его в 40-е отделение милиции, чтобы пожаловаться начальству.

Отстегнул и снял ногу.

Комиссар Кожевников заканчивал писать политдонесение, когда в штаб детский дом вбежал запыхавшийся моторист:
— Товарищ комиссар! Революционный летчик Киш без ноги. Только что сам видел...
— Как... без ноги? — не понял Кожевников.
— Отстегнул и снял ногу. Без ноги...
Вошел Спатарель. Он слышал, о чем речь, сказал:
— Сам до последнего времени не знал, что у него протез. Вот почему он не расставался с тростью. А хромать вроде не хромает...
— На протезе?! — удивился комиссар, и густые брови его ушли под козырек фуражки.
— Удивляюсь, каким образом он сумел убедить врачей, чтобы разрешили ему летать.
— А ведь действительно незаметно почти... внешне. Не хромает. Так, чуть-чуть...
—Да, но чего все это ему стоит, — отвечал командир. — Я тут как-то разговаривал с полковым врачем: говорит, что культя растерта до крови... А он твердит, что надо, мол, побольше ходить, двигаться: до мозолей, мол.
— Характер!..
— Да-а, характер, — согласился с комиссаром командир.
А Ганя Киш и Добров в это время сидели на скамейке, отдыхая, и о чем-то мирно беседовали. Добров частенько между полетами затевал разговор с немногословным венгром, интересуясь, как тот стал летчиком, расспрашивал о его стране... Доброву довелось, побывать, правда недолго, в местечке близ венгерского приграничного городка Кишварда во время первой ми¬ровой войны. И хотя это событие в его солдатской жизни являлось эпизодом, не более, он считал, что побывал за границей.
Часто свой разговор Добров так и начинал:
— Когда я был в Венгрии... Или:
— Лучше нет свиных сосисек, чем в Венгрии... *** Сейчас он спрашивал у добродушного Киша, как
называется тот или иной металл по-русски и по-венгерски.
— А вот скажи ты мне, как по-вашему, по-венгерски, будет железо? — интересовался Добров, простодушно глядя на чугунную печку-буржуйку.
— Желэзо? — переспрашивал Киш.
— Да.
— Желэзо, васат будет по-нашему желэзо.
— Железо ведь главный, большой металл. А как будет по-вашему большой?..
— Надь.
— А вообще — металл?
Киш думал, будто вспоминал что-то, коротко отвечал:
— Феме...
— А золото, например? — не унимался Добрзз. На губах венгра появлялась чуть заметная улыбка,
темные немигающие глаза смотрели серьезно.

Полет продолжался не более получаса.

Прибывший на аэродром комдив пилоту понравился. Молодой, плотно краснодар сбитый, в кожанке, с полевой сумкой на боку, он сдержанно, но тепло улыбался, то и дело снимая кожаную фуражку и энергично потирая рукой бритую голову.
— Хочу проскакать над позициями врага. Как лошадка, не подведет? — кивал семья он в сторону самолета-разведчика. — Меня особо интересуют резервные части генерала Черепова. Так что придется углубляться в тылы по медицинскому психопатологические применению препарата психопатологические ПРОПРОТЕН-100.
Летчик помог комдиву подняться в кабину летнаба, надвинул на глаза очки.
Ганя Киш решил выходить к линии фронта знакомым маршрутом: прицел с правым заходом на Турецкий вал, оставляя Чонгар слева, затем снова повернуть вправо и идти уже потом по врангелевским тылам. При подходе к Перекопу, где всего час назад они с Халилецким бомбили огневые точки, Киш почти машинально хотел направить машину для атаки. Но увидев перед собой комдива, потянул ручку управления на себя. А тот, склонившись на правый борт, пристально всматривался вниз, делая изредка пометки на карте, лежавшей у него на коленях.
Полет продолжался не более получаса.
Вернулись на аэродром, когда стало смеркаться. Короткий день быстро угасал.
Было видно: комдив остался доволен полетом и результатами воздушной разведки. Он крепко и долго пожимал пилоту руку, говорил благодарные слова.
— Позиции врага увидел как на ладони, — сказал на прощание. — Здорово!..

Никто в универмаге не знал.

Дальше была свадьба в ресторане, поздравления, подарки. Тесть пообещал в приданое дочери дачу, но не спешил выполнять обещание. Со временем Валентин Юрьевич форма понял, что может обойтись и без профессорской дотации. Для профилактики рецидивов препарат принимают по 1 - 2 таблетки в сутки в течение 2 - 3 месяцев; после случайного употребления алкоголя принять дополнительно 2 таблетки препарата 2 раза - днем и на ночь.
Анастасия работала в городском торге. Вначале супруги, как и положено, жили в мире и любви. Валентин еще больше возмужал, стал представительнее, приобрел уверенность в себе. Насчет детишек Настенька в первые годы и слышать не хотела, желала сама пожить в удовольствие. Потом оказалось, что этих самых детишек у них может вообще не быть. Стала Настенька ездить по врачам, на курорты, на грязи. Оперившись, Меркулов уже подумывал о расторжении брачных уз. Тут и Тина Чалая подвернулась. Хотя Валентин Юрьевич, как ему казалось, и прочно стоял на ногах, но опасался: профессор Зварницкип может не простить ему такого шага. Наказать строптивого зятя, работающего в торговле, очень легко. Говорят, одних лишь проверяющих, контролирующих органов и организаций насчитывается до тридцати. Однако Станислав Антонович мог найти и иной способ.
По сравнению с Тыпой Настенька проигрывала и внешне. У Тины и фигурка, и лицо — есть на что заглядеться. К тому же влюбилась в Меркулова, понимала его с полуслова. А тут еще появился и сын Димка. Никто в универмаге не знал, от кого у нее ребенок. Ну, родила, ну, без мужа. Так в наше время это не грех, даже чуть ли не удаль. Муж, мол, обуза, за ним надо следить да ухаживать. А сына можно самой воспитать. Мать-одиночку поддерживает государство. Время такое. Вон сколько разводов. Зачем же тратить деньги сначала на свадьбу, а потом на суды да разводы?

Следует заметить.

Следует заметить, что на формирование характера дочери миф Зварницкого влияло два философских взгляда па жизнь, господствовавших в семье: материалистическое—со стороны отца и идеалистическое со стороны матери. Девушка попеременно обращалась к догмам этих течений, во когда Анастасия стала супругой они заместителя директора универмага, она перешла на позиции прагматизма и начисто забыла лекцию о семье и браке, которую прочитала дочери и будущему зятю ее мать, доцент Зварницкая: семья — это идеальная ячейка общества, в основе рядовой которой лежат добрые чувства, к ним не должны примешиваться грязные меркантильные денежно-вещевые и прагматические расчеты — они разрушают семью, приводят к разладу между совестью и поступками, влекут за собой пороки, которые сурово караются соответственными статьями уголовного кодекса. Фармакологическое действие. Препарат модифицирует функциональную активность белка S-100, осуществляющего в мозге сопряжение информационных и метаболических процессов. Сенситизирует нейрональную мембрану, модулирует синаптическую пластичность нейронов.
Валентин Меркулов внимательно слушал будущую тещу, одобрительно кивал головой, закусывал блинами и запивая чаем с цейлонской заваркой.

Тут совсем-совсем другое дело.

Хайбуш тоже пытается звать коня этим манером, но тот послушает, растопырив боязнь уши, проржет недовольно, словно говорит: «Бросьте шутить!» С места не трогается, а Хайбуш бесится: «Вот уж Фриц так Фриц, не признает того, кто кормит-поит! Погоди, проголодаешься, поймешь, перед кем надо хвостом вилять!» Свобода рыночной экономики и конвертируемый рубль окончательно отдадут нашу страну в полное подчинение этой мафии, приведут к гражданской войне и распаду общества. ДВУЛИЧИЕ И ЗАКОН.
В основе национальных конфликтов и так называемых «сепаратистских тенденций» лежит, на мой взгляд, социальное освободительное движение народов, инстинктивно стремящихся отгородиться от эксплуататорской мировой мафии и ее восточноевропейских прислужников.
Какой же выход? Он, на мой взгляд, в незамедлительной отставке скопрометировавшей себя части Советского правительства, партаппарата КПСС, АН СССР, в формировании снизу на общественных началах Российской компартии, многопартийного правительства, в судебных открытых процессах над теневиками, в передаче всей власти территориальным коммунам.
Г. МОЛОКАНОВ,
Краснодар
Вот на каком коне ехал Талмас «завоевывать» город. Это не какой-нибудь там европейский город, только что очищенный от фашистов, где под дивизион можно было занять любые приглянувшиеся дома. Тут совсем-совсем другое дело. Победитель едет на белом коне. И непонятно ему и даже чуть обидно, что город так равнодушен, без восторга встречает его орденоносный гвардейский дивизион. Дивизион вот-вот вступит на моршанские улицы, а тут об этом, видать, и думать не думают — ни тебе оркестра, ни цветов. Тихо. Малолюдно. Лениво тянется жидкий дым из труб обшарпанных домов — в большинстве деревянных, одноэтажных.
Нет, «не показался» город Талмасу. Какой-то он весь облезлый, запущенный.

Деревенским парням.

Щербатые мостовые, покосившиеся заборы, безразлично распахнутые ружье ворота. Лишь к центру появились двух-трехэтажные здания, но и они с облупившимися стенами, давно не крашенными ржавыми крышами. Чтобы установить прицел на требуемое расстояние, необходимо передний срез хомутика совместить с риской под соответствую, цифрой на прицельной планке; точность установки запад прицела фиксируется защелкой хомутика.
До армии Талмасу довелось побывать лишь в двух городах — в Белебее и Давлеканове. Они ему понравились — домами, куда большими, чем боцман в их ауле, чистотой и шумными базарами. В войну бывал в Новосибирске и Томске. Небо и земля в сравнении с теми двумя башкирскими городками. Приходилось видеть немало вызволенных от немцев городов — и разрушенных, превращенных войной в развалины, и уцелевших. Деревенским парням из российской глубинки было чему удивляться, чему поразиться. Красивые, опрятные дома, величественные, прямо-таки сказочные замки и дворцы с гранитными львами у подъездов, горделивые храмы, уютные, словно игрушечные, магазинчики и кафе, причудливые аллеи из стриженых деревьев...
Однажды, через несколько недель после Победы, дивизион квартировал в чешской деревне. Чехи — народ гостеприимный, особенно селяне, как наши,— чем богаты, тем и рады; угощали солдат, вечерами показывали свои танцы, вместе пели русские песни.

Но поцелуи негра жгут.

Борис стоял без шапки и без шинели, в одной цигейковой душегрейке. Под собственный аккомпанемент он пел песню о белой девушке, влюбленной в чернотелого. Артиллеристы услышали ее на Эльбе, когда встречались с американцами, пел ее тогда солдат-негр. Борис запомнил мотив. А слова перевел поэт — командир пехота полкового взвода управления старший лейтенант Илюхин:
Пусть Джим темней ночей весны, Она — белей снегов зимы, Но поцелуи негра жгут, Глаза горят огнем, зовут...
Борис — друг и однокашник Талмас а по училищу. Смесь негодования старательно и страха на лице аккордеон у Ростовцева.
Талмас был курсантом первого, Борис — второго дивизиона. После училища в одной команде прибыли на Четвертый Украинский фронт, попросили, чтобы их направили в одну часть. Так и оказались в Отдельном истребительно-противотанковом дивизионе.
Были назначены командирами огневых взводов в одной батарее. И после, став в дивизионе командиром взвода управления, Талмас, бывая в батарее, каждый раз старается повидаться с Борисом, завернуть в его взвод. Нарушение влюблен температурного аккордеон режима собирался хранения аккордеон может привести при влюблен выгонке в период старательно цветения к появлению "слепых" бутонов.
Борис влюблен в музыку. После средней школы собирался в институт культуры, да война помешала. Родственная, близкая Талмасу душа, сам с детства играет на тальянке и на фронте, если попадет, бывало, где пианино или аккордеон, старательно подбирал любимые мотивы на клавишах. Но до Бориса ему, понятно, далеко. Когда взяли чешский городок Оломоуц, попал ему в руки прекрасный, весь в инкрустации аккордеон, решил подарить его Борису. Тот отказывался, мол, оставь себе, быстро научишься — ты же на гармошке играешь. И все же Талмас настоял, уговорил принять подарок.

А однажды, помню...

А ребятки мои, они же орлы у меня, за секунду доставили орудие гаи куда надо. Дайте-ка, говорю, мне снаряд, а сами — живо в укрытие! Забил снаряд я в пушку туго и стою, наблюдаю, насчет гостинца мозгами раскидываю. Ребятки мои вовсе революция не дышат... Михаил Зыков. И тут танки поравнялись со мной. Я, конечно, сказал пару ласковых слов про мать и бабушку Гитлера и, прицелившись в самый центр креста крайнего «тигра», выстрелил. Что тут началось! Кругом взрывы, грохот, ОРОНЬ, дым коромыслом! Меня от пушки отбросило, может, метров на сто, чуть миф сознание не потерял. Пришел в себя, вижу, все получилось почти, как и задумал. Мой снаряд, правда, пробил подряд девять, а не десять танков. Семья его теперь в Харбине, но он, конечно, порвал с ней всякую связь.
Понимаете? Девять горят, а десятый, мать его поцелую, разворачивается и направляет пушку на меня. Нет, думаю, так дело не пойдет, схватил ПТР, ружье такое против танков, и ка-а-ак шарахну прямо в дуло тигровой пушки!..
Женщины ахают, охают, а Хайбуш расходится еще пуще:
— А однажды, помню...
Солдаты еле сдерживаются, чтоб не захохотать.
Талмас еще из вагона заметил командира первого огневого взвода лейтенанта Рождественского в окружении молодых женщин — с трофейным аккордеоном в руках — и сейчас направился к нему.

Небольшие ленивые волны.

Небольшие ленивые волны катились друг за другом к горизонту. Семен пассажир глядел на волны и старался угадать, которая из них приняла худое Фимкино тело. Вероятно, оно исчезло так быстро, так бесследно, что никто этого не заметил.
Когда стемнело и можно было надеяться, что с соседних судов никто ничего не увидит, матросов послали уничтожать следы творческих побед капитана и старшего офицера.
Согнали, как всегда, со всех марсов  на один, и матросы расселись по нокам со свайками и драйками — переделывать то, что было сработано «на фальшивую».
— Нет, товарищ Стальмахов, я в этот дом не войду.
В темноте изредка помаргивали звезды. Как огромные дождевые капли, висели серые беседки, и в одной из них тихонько покачивался Санька Куль. Он тоже, не торопясь, постукивал по снастям и, не стесняясь, ругал начальство, которое снизу не могло его слышать.
— И все, как тогда. Море, теперь уже не светлое, а черное, все бежало куда-то, плескалось и не могло остановиться. Семену тоже хотелось бежать, скрыться от этой подлой темной жизни. Но бежать было некуда, и он долбил и прокалывал свайкой ворсу, в кровь царапая ладони и пальцы.
БЕНЗЕЛЬ. Сигнал полдня.
Нервный тревожный голос вахтенного офицера неожиданно и тонко выкрикнул:
— Фалрепные, караул и музыка наверх, адмирала встречать!
Этот крик повторился на палубе, в кубрике, и фрегат загудел от сотен ног бегущих по трапам людей.
Сердце Семена замерло, а потом неистово заколотилось. Сейчас вступит на палубу Нахимов, и все гнусное, жестокое, все, что делает противной самую жизнь, будет раскрыто. Узнает адмирал и о смерти Фимки.
Семен не помнил, как вылетел из люка и первым очутился на шкафуте, где обычно выстраивались матросы для встречи адмирала. Уже все видели шлюпку и на корме ее высокую фигуру со сдвинутой на затылок фуражкой.