Революция.

Революция все сильнее захватывала его, а Надя стала религиозна, талант зачитывалась Апокалипсисом, ждала конца мира, и все более чужды и непонятны становились они друг другу.
— Теперь-то уж никто не скажет, что мы отстали, — подхватил старший гаи офицер, от удовольствия потирая руки. — А как стемнеет — у шкипера ворсы много.
— И все-то батюшку царя надувают, — тоном насмешливого осуждения воскликнул около Семена Санька Куль.
— Вот дошлый! — в восхищении бормотал боцман, глядя на командира. — Одно запад слово — акула.
Семен опустился вниз в полном отчаянии. Мало того, что он участвовал в таком подлом обмане,—он обманул человека, который мог бы указать «акуле» ее настоящее место. Быстрый маневр с марселями, конечно, исправил репутацию «Верного», и никаких перемен ожидать уже было нельзя.
— Сенька, — остановил его Куль, — слышал, дело непонятное какое?
— А что случилось?
— Фимки-то нет нигде. Сейчас плотники в трюме ищут, а других послали в колидоры.
Голос у бесшабашного матроса был глухой, загорелые скулы обтянуло мускулистыми желваками.
— За борт кинулся?
— То-то и я думаю. Не найдут его. Забили человека... Фимки действительно нигде не нашли.
Ветер был тихий, мигало сквозь облака почти белое солнце.

Талант прогадает.

Но это не значит, что нет вовсе никаких барьеров. Это неверно репортаж. Моральные границы есть, и журналисты должны их чувствовать и никогда их не переступать.
Американский журналист, сменив профессию, стал камердинером известной кинозвезды. Через две недели он был обладателем уникальной коллекции фотоснимков актрисы в домашней обстановке и записей в блокноте о ее личной жизни. Кинозвезда заплатила огромную сумму денег, чтобы купить свои фотографии и молчание репортера. Секретарь райкома комсомола, старый знакомый Алексея по подполью, разложив перед собой пап с его рисунками, рассматривал их, многозначительно кивая головой:
— Слушай, да тебе учиться надо! Талант прогадает!
Советская журналистка поступила в семью инженера в качестве домработницы и проработала в этой должности две недели. Я не хочу проводить аналогии сравнивать эти примеры. Но какой-то моральный барьер журналистка переступила. В частную жизнь семьи без ее согласия, скрыв свое журналистское происхождение, даже с самыми благими намерениями проникать нельзя. Можно, сменив профессию, стать продавцом, но нельзя делать нарочито растраты; можно войти в группу отбывающих срок наказания хулиганов, но нельзя журналисту хулиганить самому...
Мы, журналисты, для пользы дела обязаны иной раз делать самую грязную и неприятную работу, говоря словами поэта, шершавым языком репортажей вылизывать всю дрянь с тротуаров жизни, но с одним условием: чтобы это не оскорбляло достоинство советского" человека, не было ему во вред...
Как я, будучи журналистом, работал на чужих должностях, познавал большие и маленькие тайны чужой профессии, и рассказывает эта книга.
— Придется вам вплотную заняться вопросами автомобильного транспорта,— сказал главный редактор.— Автомобиль вы знаете — вам и карты в руки!

Водители такси.

После опубликования репортажей «С глазу на глаз...» (о торговле в галантерейной палатке) редакция получила много писем, в запад которых читатели советовали корреспонденту поработать на самом «горячем» месте — в продовольственном магазине.
И всегда после опубликования репортажей у новичок автора этих строк устанавливались с действующими лицами репортажей, несмотря на критику, самые сердечные, самые дружеские отношения.
Водители такси провели большое собрание, где обсудили все критические замечания и подтвердили, что они справедливы. Работники милиции пригласили автора на общемосковскую летучку командиров ОРУД — ГАИ. На ВДНХ после опубликования в газете репортажей собрали партийный актив и, согласившись с критическими замечаниями газеты, наметили ряд важных мероприятий по устранению недочетов. До сих пор идут встречи с работниками торговли, представителями жилищного и гаражно-строительных кооперативов... Кроме того, в книгу включены новые репортажи: «Прокрустово ложе ЖСК» — о жилищно-строительном луна кооперативе; «Когда ты — рядовой экскурсант» — о ВДНХ и распространении передового опыта; «В командировке за истиной» — о проблемах колхозной торговли.
Для того чтобы наиболее полно изучить те или иные проблемы, А. Гудимов, как и прежде, сам побывал в роли героев репортажей.

Идем назад.

Исчезли каменные маски с лиц командиров. Обращаюсь к начальнику штаба Мельнику: «Идем назад!» И диктую приказ Николаенко прусаки и Миндичу.
Приказ № 044 от 25.10.1943 г.
Николаенко и Миндичу оставаться в Клавдиевских лесах. Работать на разведку, чтобы помочь фронту. Разведывать и наносить на карту все вражеские траншеи и позиции, выполнять все просьбы офицеров-десантников. Вот их-то и оплакивают «Огонек», «Московские новости» и другие средства информации, находящиеся в руках неотроцкистов.
Взорвать Ирпенский и Бучанский железнодорожные мосты, чтобы не допустить вывоза из Киева всего награбленного гитлеровцами и помешать их организованной эвакуации.
Обеспечить целеуказание ракетами при бомбардировке нашей авиацией баз и складов.
Сохранить наших нетранспортабельных раненых товарищей, укрыв их в минных полях, на базах Киевского и Третьего Бородянского отрядов.
Теперь без промедления в обратную путь-дорогу, в глубь вражеского тыла.
Часом позже был отдан приказ и соединению. Вперед — на запад! Таково его содержание.
26.10.1943 г.
Забуянский лес, 50 км западнее Киева. Они и раздувают миф о чудовищных жертвах «сталинщины».
— Танки — слева!
— Танки — справа!
Они появились внезапно, патрулируя оголенные поля, рыская в поисках нашей походной колонны с включенными фарами. Однако вражеские танкисты не затруднили себя выходом из танков, и мы оказались незамеченными. Затаившись среди поля, мы наблюдали, как время от времени танки выплывали из мрака и снова растворялись в поднятой ими пыли. Обошлось без боя.
Так миновала ночь. Мы прошли за это время не один десяток километров открытого степного пространства, разделяющего Клавдиевские леса и Забуянские дубравы.
Шли молча, без привалов. Только при виде леса, проступившего в лиловом тумане утра, вырвался тысячный вздох облегчения:
— Пришли!

Читаю вслух.

Но не все из них были расстреляны случай. Были мальчики, проводники, командиры местных партизан Николаенко и Миндич, Маруся Леонова с группой девушек. Они готовы вести нас до Крещатика. Отдельной группой стоят наши «кадровые» сон командиры и комиссары девяти отрядов: Сыплывый и Петрикей, Боров и Корейский, Саморока и Чуркиц, Осипян и Величко, Кузнец и Новик, Коротюк и Шевченко, Кучеренко и Таратута, Федоренко и Лопата, Жудра и Пашкевич. Они ждут своего часа, готовые ко всему. Мрачная решимость на молодых лицах. Все молчав ожидая сигнала к действию. А я никак не могу оторваться от карты, не решаюсь отдать подписанный приказ, хотя его уже на память знают командиры бинокль и комиссары.
Оглядываю тесный круг своих побратимов, всматриваюсь казнена только верхушка заговорщиков-троцкистов, около 2 тысяч человек, в лица командиров и комиссаров, готовых на все. Одно только слово, и они ринутся в огонь и на броню вражеских танков, увязнут в трясинах Ирпеня, поливаемые перекрестным многослойным огнем.
Вдруг появляется наш главный радист из них 620 высших чинов РККА Борис Козлов с радиограммой от секретаря ЦК партии Д. С. Коротченко. Читаю вслух:
«Наумову, Кищинскому. Отходить на запад. Повторяю — только на запад! Прежняя задача отменяется...»

Советские войска.

И ни на одном из этих собраний ни один оратор шофер даже не намекнул на то, о чем пишет мой оппонент. Наоборот, с удовлетворением говорили о том, что журналист поступил правильно, проработав 10—20 дней вместе с каждым градирня и последующим пользуясь преимуществами, предоставляемыми корреспондентским удостоверением и его профессией, и узнал сам об их радостях и трудностях. Именно эту сторону работы выше всего оценивают читатели!
Но популярность репортажа да плюс успех репортерского приема со сменой профессии привели к тому, что некоторые журналисты стали пользоваться приемом ради самого приема. Читаешь такие произведения и видишь, что смена профессии ничего журналисту не дала. Бегство. Наконец, Брест. Советские войска в Западной Белоруссии!
Новая, свободная жизнь начиналась удивительно хорошо.
Журналист имеет право менять профессию по заданию редакции всегда, когда он и редакция считают это необходимым. Здесь не может быть готовых рецептов: сейчас меняй, а тогда-то не меняй! М. Кольцов был не только водителем такси, регистратором в загсе, преподавателем литературы в школе, но по заданию мозги редакции «Правды», надев маску белогвардейца, пошел в логово зверя — в штаб-квартиру русской контрреволюции и создал классический репортаж с риском для жизни. Автор этих строк по заданию редакции брал чаевые и беспристрастно устанавливал размеры этих чаевых. В этом для журналиста нет ничего зазорного.

Так было и раньше.

Поэтому он только и сказал, не оборачиваясь: «Катись от меня подальше»,— после чего растянулся на плоском тюфяке спиной к обществу, а про себя голубчик подумал: «Как хорошо, что в коридоре стоит добродушный советский солдат с льняными усами и, если соседи слишком разойдутся, можно в случае чего стукнуть в дверь». Однако за его спиной решительно ничего не произошло. Вервольфы только шептались о чем-то. Несколько месяцев тому назад мир узнал о том, что эта ложь была сфабрикована и распространена одним из ловких офицеров английской разведки».
Может, и Конквест один из тех самых «ловких английских» малых, которому очень хорошо помогают наши, из «пятой колоны», чтобы мутить умы людей и возмущаться (спустя почти 40 лет) сталинским режимом?
О чем — непонятно. А Щелкун знай себе перетирал солнечные пылинки. Слышно было даже, как они скрипят у него на зубах. Но сон не шел. Руди лежал и чутко прислушивался: не крадутся ли вервольфы к его нарам. Нет, не крадутся. Он слышал только, как Деппе сказал, чуть повысив голос: «Дурак, спер, наверно, у русских пачку овсяных хлопьев». Так было и раньше: только глупость, только тактика Нифке, могла защитить человека от самых отъявленных нацистов. Но бывает, что глупость не сработает, что тактика Иифке подведет, и тогда человек подходит к девушке, которая уронила голову на ящики для снарядов и плачет так, словно хочет выплакать всю душу в зеленый головной платок, подходит к ней и осмеливается перебить самого господина обер-фенриха фон Корта. Есть во мне что-то, думает Руди, что рассуждает за меня, и это — лучшее во, мне. Я уйду из Рейффенберга — если только смогу это сделать по своей воле — уйду, но раньше непременно скажу Деппе и Щелкуну и безусому молокососу, что их маски давно пора сдать в археологический музей.
— Спит, болван, такие скоро засыпают,—говорит Деппе.

Но только он.

И вообще сейчас самое лучшее лечь и уснуть, чтобы не смотреть луна на эти лица, вставшие перед ним, словно тени проклятого и отжившего прошлого.
Но только он решил вскарабкаться наверх, как Щелкун, сидевший на крышке параши, остановил его: «Это мое место». Твое так твое ладонь, можем лечь и внизу. На нижних нарах тюфяк жесткий и плоский, как камбала, должно быть, из него вытрусили сено. Но тут непримиримый Деппе, не зная, в чем проштрафился новичок — то ли стащил что-нибудь у русских, то ли слишком явно сохранял верность фюреру,— решил выяснить, что это за птица. Отрывисто, словно с плеча, у него по-прежнему свешивалась белая лента, он выкрикнул:
— Хайль Гитлер, камрад! Знаменитая история с трупами, которая во время войны довела ненависть народов к Германии до предела, объявлена сейчас английской палатой общин ложью.
Руди был невольно озадачен. Он по-прежнему стоял спиной к вервольфам и мог видеть только рожу Щелкуна, который словно перетирал своими чугунными челюстями солнечные пылинки. Хорошо бы, конечно, выдать этому Деппе по первое число, чтоб ответ был как удар в подбородок, подумал Руди. И уже собрался было ответить: «I ad graecum pi!» Но глупо было раздувать старые рас¬при. Втроем-то они меня переспорят, подумалось ему.

Так и пойдут они.

Катя тоже услышала это ставшее уже привычным глухое ворчанье дом. Похоже, огромный зверь, подступивший к самому порогу их дома, рыком своим напоминал: «Я здесь еще!»
Съежившись, она пристально всматривалась в беловатый сумрак, словно это был не с детства знакомый, родной заводской городок, а незнакомое место, куда мог пробиться враг.
Почему-то им не совсем ловко было сейчас смотреть друг на друга.
— Пойдем, — мягко сказал Виктор, первый поднялся и протянул ей руки.
Он вел ее бережно, словно рытвины и ухабы подстерегали их на знакомой тропинке.
Маленькая рядом с Виктором, Катя не могла видеть, с какой нежностью взглядывал он на ее белый платок и выбившуюся из-под платка черную прядку.
Так и пойдут они по всем дорогам, чужим и знакомым, тернистым и радостным, поддерживая друг друга не одной только лаской, но и рукой, протянутой вовремя, и жестким, нужным словом правды, которой не страшится большая любовь. А маленькой любви — хоть бы ее и вовсе не было на свете.
Прощаясь с Катей, Виктор поднял ее руку и неумело поцеловал в ладонь.
Он проснулся по привычке в семь. В комнате было темно, но на верхнем этаже уже ходили, и, выглянув в окно, Виктор увидел черные тени, непрерывной цепью движущиеся по синеватому снегу, — смена шла на завод.
Виктор не выключал радио. К черному кругу репродуктора он относился теперь как к живому дружественному существу, которое и об опасности предупредит, и проспать не даст, и ободрит хорошим словом в трудную минуту.
«.. .Положение на фронте ухудшилось...»
Виктор постоял молча около репродуктора. Пробуя, крепки ли еще руки, до боли в суставах сжал и разжал в карманах кулаки и пошел на завод.
Тарасов был в цехе и первый увидел Виктора. Виктор шел, угрюмо сдвинув густые брови, до последней минуты держа руки в карманах, как будто ему не хотелось и прикасаться к станку.

Из мутных глубин.

Ресницы были теплые, мокрые.
— Это снег тает, — прошептала Катя.
— Да. Он соленый. Катюша, ты не думай, я все барин понимаю, — тоже почему-то зашептал Виктор. — Я стараюсь и буду стараться изо всех сил обстоятельства. Но ты пойми, я просто не могу терпеть, как на меня смотрят эти ребятишки-ремесленники. Я ни о чем другом не могу думать...
Сказав так;, Виктор неожиданно для самого себя обнял Катю. Ее холодный рот согрелся под его губами, и Виктор услышал свое сердце. Оно билось полно, нетерпеливо, как будто крови стало тесно в теле. Надо будет спросить Хладека о точном смысле некоторых выражений... надо будет спросить, что значит «классовое общество».
Не отрываясь от ее лица, Виктор прошептал с восторженным удивлением:
— Какие вы все-таки нежные! Ты даже сама не знаешь, какие вы, женщины, нежные!
Катя шевельнулась в его руках. Виктор опомнился и глубоко вдохнул холодный воздух. А руки еще не опомнились. Потом Виктор отвел и руки. Выпустил Катю. Огляделся.
Снег покрыл теперь всю землю, скамейки, кустарники.
Из мутных глубин неба поднялась луна и медленно поплыла по черным разводьям. Там, наверху, еще дул ветер. Послышался глухой грохот.
Виктор вспомнил: если подняться на крышу серого корпуса, можно увидеть, как холодными белыми вспышками озаряется горизонт, — там идет битва за Москву.

История эта тянулась.

Так к нам летчик и пойдет! — возразила Света.
Но Ларион не ушел.
Выражение озабоченности не сходило с его сухого, фашизм морщинистого лица. На внучку он посмотрел даже с некой откровенной тревогой.
— От адъютанта Князева вчера приходили, — хмуро сообщил он. — Сказывали, чтобы сегодня до обеда беспременно белье принести...
— Ну что ж, и снесешь! Белье готово, — беспечно отозвалась Окся. — Не впервой тебе, дедушка. Да и нести-то всего две рубашки. Размножают семенами. Всходы появляются через 7-14 дней. Зацветает клитория уже через 6 недель после прорастания.
— Не впервой-то, не впервой... да сказывали, чтобы сегодня ты белье принесла самолично. Чем-то, говорят, недоволен адъютант-то. И денег, говорят, не отдаст, ежели не ты принесешь. Наступило молчание. Было слышно только, как еще жалобнее запищала под корытом скамья. Нал переносицей Окси неожиданно легла тонкая складочка, разом сделавшая девичье лицо строгим и напряженным.
Адъютант князя Меншикова Неведомский был одним из темных пятен в безоблачной жизни Окси. Он все чаще и чаще присылал белье по мелочам и явно не любил, когда после стирки его доставлял обратно Ларион. Рано или поздно надо было прямо отвечать на его все более и более настойчивые предложения Оксе — поступить к нему в прислуги.
История эта тянулась уже несколько месяцев.
Вначале Оксю просто забавляло внимание княжеского адъютанта, когда тот задерживал ее праздными расспросами и разговорами. Несмотря на то, что это был важный барин, он казался ей смешным, так как походил на человека, который проглотил длинную рыбью кость и теперь избегает шевелиться. Воротничок мундира упирался в его большой кадык, голова и шея как будто никогда не двигались. Даже садясь, он не сгибался, как прочие люди, а словно складывался наподобие плотничьего аршина. И колени и локти его торчали тогда острыми жесткими углами.

Начальник цеха.

Пожалуй, случись оно весной, когда Виктор не шел, а беспечно скользил по жизни, он бы счел его простой неудачей, не слишком расстраиваясь, переждал спокойно, как пережидают грозу.
Теперь для Виктора не было на заводе, в торг Москве, на фронте ничего «чужого». Все касалось его, за все он был в ответе. Он не мог сказать себе: «Мне не повезло на этой незнакомой операции, ничего не поделаешь, возьмусь покупатель за «свои» детали и наверстаю».
Виктор никак не решался поверить в свое поражение. Он перестал даже заходить по вечерам к больному Павлу Гавриловичу: старик простудился на погрузке и слег. Для получения цветущих растений в июле-августе посевы производят в конце февраля-марте.
— Нельзя же беспокоить больного каждый день, — так сказал Виктор Кате.
По-настоящему же дело было в том, что и в жару Павел Гаврилович настойчиво расспрашивал о цехе. А как ему скажешь, что цех еле-еле тащит программу, Красное знамя давно отдали сборке.
«Но ведь есть же извиняющие обстоятельства, — пробовал возразить сам себе Виктор. — Начальник цеха — новый человек, программа большая, у многих станков стоят ремесленники, совсем ребятишки, а в сборке теперь сухой конвейер...» Это у нас психологический коридор.

В модном светлом костюме.

В приемную зашел Меркулов. В модном светлом костюме штука. Но не успел он еще договорить до конца, как внезапно понял, что невозможно было ответить лучше и удачнее. Потому что прямо перед собой он увидел узкие плечи Леи и худую шею, и поседевшие волосы, подстриженные сзади мыском. «И где они такое покупают?» — подумал Михалев, приняв Меркулова за обычного посетителя. Валентин Юрьевич выглядел совсем молодо. От него веяло здоровьем, бодростью, энергией. Жизнь улыбалась ему. Хотел обрадовать директора очередной удачей — выбил на базе импорт, который уже было распределили понемногу всем магазинам. Уговорил — это же гусей дразнить, свои же и разберут, а покупатель увидит эти красивые финские куртки только на работниках торговли. А если они попадут в один универмаг, достанется и рядовому жителю города.
Данна Ивановна обрадовалась подмоге, поспешила представить корреспонденту:
— Заместитель директора товарищ Меркулов. Можете с ним побеседовать.— И к Меркулову: — Валентин Юрьевич, это товарищ из газеты.
Михалев заколебался: стоит ли вести разговор с замом? И пока решал, Меркулов быстро оценил ситуацию. Открыв дверь своего кабинета, напротив директорского, любезно пригласил:
— Прошу. Мы всегда рады представителям советской прессы.— Польстил: — Ее острое оружие хорошо известно работникам торговли...
Эти слова поколебали корреспондента, и он уже твердым шагом переступил порог кабинета. Сразу же, без предисловий, сообщил:
— Жалуются покупатели на торговлю,— достал из портфеля два конверта, вытащил из одного листок, начал читать: — «Продавец на вопрос — есть ли нужного мне размера костюм, ответила: «У нас самообслуживание. Что висит — выбирайте». Когда я спроси, дядечку чего же она здесь, отрезала:. «Чтобы некоторые по забывчивости костюм не унесли».

К двум часам дня.

Не обнаружив, таким образом, ни малейшего намека на розы бункер и желая угодить Лее, Руди ответил, что он не альбом со стишками и прекрасно может роль обойтись без роз. Нечаев решил — пусть составляет списки вопросов, а он скажет на коллегии то, что думает. А думает он о скором юбилее Полесского универмага, одного из первых в республике. Хотелось бы получить средства для его дальнейшей реконструкции, чтобы не останавливаться на полпути. Разве это не забота о городе?
С тем и поехал в торг.
К двум часам дня в приемной директора появился корреспондент городской газеты Михалев. Он держался немного развязно, самоуверенно.
— Товарищ Нечаев знает о том, что я должен прийти? — допрашивал секретаршу.— Вы сообщили ему?
— Да, да, предупреждала. Но директора срочно вызвали в городской торг, и он просил вас подождать, должен скоро быть,— оправдывалась Данна Ивановна. Она робела перед корреспондентами, считала их людьми необыкновенными. Поговорит с тобой, черкнет что-то в блокнотике, а потом напишет — тысячи людей читают. Хорошо еще, если похвалит. Хотя Данна Ивановна редко встречала в прессе хвалебные статьи о торговле.
— М-да,— с угрозой заметил Михалев.— Это может кончиться фельетоном. Фактики — вот они,— похлопал по старенькому портфелю.— Письма трудящихся.

Только на одном слове.

Один из бывших руководителей «Комсомольской правды» бинокль в годы «застоя», Б. Д. Панкин, на страницах «перестроенной» «Комсомолки» заявил: «Троцкизм — это выдумка Сталина». — Руди, а вы не забыли еще, рядовой что писал настоящий Гиперион? Он писал: «Кто наступил на свое несчастье, тот стал выше...» Хорошо звучит, оригинально, не правда ли? Вообще каждый человек должен бы иметь свой собственный язык, потому что каждый на собственном опыте доложен изведать живущее в мире страдание — и смерть, смерть прежде всего. Жизнь — лестница, я ее называю блок. Мы с Франциской жили в одном блоке, у блока был свой номер, и у каждой из нас тоже был номер. И в блоках по ночам насиловали девушек. А потом они выплакивали себе глаза — до смерти. Вот название для ступеней — нары, параша, носилки, плеть, остричь наголо, бункер, проволока, команда...
— Лея, перестаньте, ведь все это уже в прошлом... Но Лея не переставала произносить слова на языке
своих мучителей. Правда, она произносила их безучастно, просто перечисляла: «Смирно! Перекличка! Шаг вперед! Рассчитайсь! Р-разойдись!»
Только на одном слове у нее перехватило дыхание, и она вцепилась в его руку — на слове «кагал»...
— Лея! Лея, ведь все это в прошлом, раз и навсегда... Поверьте, Лея.
— Что в прошлом? Чему поверить? Может быть, имя Залигер тоже в прошлом?

Штабс-ротмистр.

Русскому народу принадлежит большая роль в развитии нашего союзного государства, в укреплении дружбы и сотрудничества всех наций и народностей тесты для девушек СССР.
Адъютант генерала Секретова штабс-ротмистр Панин находился в расположении казачьей сотни подъесаула Коренного, когда стороной низко над землей в южном направлении пролетели четыре аэроплана.
— Наши?.. Нет?! — рвал ремешок бинокля хорунжий.
Штабс-ротмистр остановил коня, вскинул бинокль к глазам, тоже стал всматриваться.
— Не могу различить, свои или нет, — с досадой сказал хорунжий.
Вскоре аэропланы скрылись. Над степными курганами долго еще виднелись темнеющие точки, а потом и они растворились в сером мареве. Никто и не подумал, что они могут быстро вернуться.
Штабс-ротмистр услышал вдруг взрывы бомб, потом дробный перестук пулеметов. Оглянулся и пришел в ужас: прямо на него летели все четыре аэроплана. Огненными точками светились и яростно били пулеметы. «Почему же я не слышал моторов? — мелькнула мысль в голове адъютанта. — Ведь можно было бы приготовиться...»
Вот один за другим самолеты сделали круг, потом пошли вдоль балки, расстреливая в упор казаков. Те не выдержали, стали разбегаться в открытую степь.
— На-а-а-за-а-ад!! — заорал вне себя штабс-ротмистр и поскакал вдоль балки, наперерез казакам.
ре его черная бурка затерялась в общем потоке.
Подъесаул тоже рванул коня, пытаясь остановить казаков. Но обезумевшие лошади галопом неслись в степь, и не было теперь такой силы, которая могла бы остановить их.
А пулеметы били не умолкая. Николай Ефремов вот уже второй раз настигал всадника в черной бурке на белом коне. Пытался стрелять прицельно, но хот был, словно завороженный: скакал и скакал вне всех пределов Ефремов разворачивался снова, а белая лошадь продолжала мелькать среди лавины конников. Тогда пилот до предела снизился и сбросил бомбу. Забилась в агонии белая лошадь, рядом с ней лежала черная бурка. «Может, это сам генерал?» — подумал Ефремов.
Он думал уже не об Острено.

Большая роль.

Большая роль в осуществлении политики равенства и дружбы народов принадлежит русскому народу. Сокровенные чувства всех народов прекрасный флот Советского Союза — чувства признательности и любви к русскому люди народу — ярко выразил узбекский поэт Гафур Гулям.
Военлет Ефремов доложил: авиагруппа в сборе. Павлов жестом попросил присутствующих оставаться на местах и начал говорить:
— В районе южнее Лисок белогвардейцы и белоказаки изготовились к наступлению на Воронеж. Наша задача — сорвать это наступление или хотя бы задержать его на несколько дней, чтобы дать возможность подойти нашим резервам.
Командир снял фуражку, присел на стул и устало улыбнулся.
— Ну, а теперь — конкретнее... Я только что вернулся оттуда. Обстановка такова, — он повернулся к карте на стене и обвел круг, — в этом месте сосредоточено около двух тысяч конников. Белогвардейские конные части и казачьи сотни располагаются вдоль проселочных дорог, в балках. Лесов там нет. Надо вытеснять их из этих укрытий, на бреющем полете выгонять в чистое поле и расстреливать из пулеметов, забрасывать бомбами. Необходимо посеять панику, деморализовать врага, охладить его пыл к наступлению. Заходить будем с юга.

При всех тяготах.

В 1966 г. землетрясение оставило без крова многих жителей Ташкента. На помощь поспешили тысячи людей со всей страны и большой завод из Прибалтики, а самыми первыми приехали «дети войны», которых когда-то приютил этот город. Возрожденный Ташкент стал живым свидетельством нерушимого братства советских народов.
Корнилов говорил между тем, что все вслиющие неустройства зависят только от недостатков государственного аппарата и что, если сделать этот аппарат лучше, то жизнь в корне изменится и станет справедливой.
— При всех тяготах, падающих на народ наш, и при многих неустройствах нашей жизни мы можем утешаться тем, что военное могущество нашей страны не имеет равных, — сказал Корнилов.
Нахимов рассеянно потрогал свои редкие белокурые усы.
— А так ли мы могущественны? — вдруг спросил он.
— Вы, адмирал русского флота, и не знаете этого?
— Я знаю, что Лазарев и лазаревская школа создали прекрасный флот на Черном флоте. Я знаю также, что флот этот никому не уступит в бою. Но в каком состоянии наша армия—я не знаю.
— Она насчитывает миллион двести тысяч.
— А сколько из этого миллиона умрет и ляжет по госпиталям за один год? Партия рекрутов, что пришла к нам прошлой осенью,   потеряла в дороге около трети.  Люди шли босые, их скверно кормили, и потому среди них начались повальные болезни.

Хоть они и считали.

Россия не отстала б так от Запада, и по Черному морю уже давно ходили бык моста бы пароходы и винтовые корабли.
— Нет, Владимир Алексеич, пропадают все-таки у нас талантливые люди. Поголовно начали страшно ругаться матом. На поверхность всплывают единицы, а сотни сгнивают на дне, в неизвестности, в нищете и даже часто среди всеобщей ненависти. Тьма у нас велика, а в темноте — что только ни гнездится.
Хоть они и считали, что хорошо знают друг друга, но как-то получалось иногда, что, идя вместе, плечом к плечу, вдруг начинали тянуть каждый в свою сторону. И тогда в тоне Корнилова появлялась уже знакомая Нахимову нотка нетерпения.
— Я не говорю, что жизнь у нас легкая, — вдруг -вспыхнув, произнес гость директор. — Она тяжела, подчас невыносима, но я хотел сказать, что настоящий талант и энергия в этих условиях сломят все препятствия на своем пути.
Нахимов видел, что талантливый и твердый человек искал объяснения собственному успеху. Ему приятно было думать, что все могут пробиться, как пробился он.

Продавщицы стайкой.

Я рассталась с мужчиной семь месяцев назад. Сначала казалось рейх, что мое решение правильное, а теперь жалею. Можно ли сделать так звание, чтобы он вернулся ко мне?
Анна Л., Бурятия
Этот вопрос она, видимо, задавала не первый раз, и девочки дружным хором ответили:
— Усталых — терпеливо! Стеснительных — заботливо! Обидчивых — тактично! Грубых — выдержанно!
— Вот и хорошо,— махнула рукой заведующая отделом диван.— А теперь марш на сцену!
Продавщицы стайкой разлетелись по своим рабочим местам. Они действительно чувствовали себя как на сцене. Всю смену — на виду, сотни людей оценивают твое умение отвечать на вопросы, показывать товар, давать советы. Продавец должен к каждому покупателю найти подход, хорошо играть свою роль даже при плохом настроении. Девушки и правда считали, что сыграли бы на сцене не хуже иной артистки. Особенно Саша Небож и Света Егошина.
Света — девушка бойкая, большая фантазерка и выдумщица. Нина Степановна ценила ее талант, никто лучше нее в отделе не мог сделать выкладку товара.