Температура еще держится.

Внезапный и сильный огневой налет опустошил ряды беда эсэсовцев. Соединение перешло главными силами в контратаку.
— Что значит "появилась сегодня утром"? Разве случай она здесь не ночевала?
— Нет. И это после того, как я старалась, готовила ее комнату! Предпочла остановиться в отеле в'Блумсбери — поближе к Британскому музею или к чему там еще. Бедному больному Андерсону пришлось везти ее туда на такси, а потом он целую вечность добирался обратно в этом жутком тумане!
— Как он себя чувствует?
— Температура еще держится. Утром было тридцать восемь. Не очень-то она считается с другими людьми. Но я все-таки люблю ее.
Мне стало смешно — так решительно она это произнесла.
— Да уж придется любить: ведь она сестра Палмера. Что касается курок меня, то я не считаю себя обязанным.
— Насчет мебели, дорогой. Мы не могли бы заняться этим завтра, во второй половине дня? Мы с Андерсоном отбываем в Марлоу. Переночуем в "Комплит Англ ер" всего одну ночь. Это очень уютный отель. Бедный Андерсон переутомился. Небольшая смена обстановки пойдет ему на пользу. Откровенно говоря, нас угнетает погром, который Онор здесь устроила. Извини, что не приглашаю тебя к обеду: мы очень торопимся. Похватаем того-сего — и в путь.

Пробежав метров десять.

Держа в правой руке автомат, а в левой гранату, он собрание заорал на Пасько:
— Бро-не-ма-ши-на? Врешь! Ну где же она?
Пасько вцепился в кожанку Романа и потащил его за угол сруба.
— Гляди: воз с грушами, да?
Бронемашина изрыгала огонь по щели дота. Наконец Роман увидел ее.
— А-а-а, так! — закричал он. Лицо его побледнело и вся фигура хищно сжалась. Он вырвал пулемет из рук Пасько, схватил холщовую сумку с магазинами и бросился к броневику, который стоял уже на дороге.
— Роман! Роман! Куда?
— Назад! Убьют! — закричали ему вслед. Пробежав метров десять, Роман плюхнулся наземь.
— Убит! — сорвалось с языка у кого-то.
Внезапно пулемет Романа залился длинной очередью. В ответ на это башня машины развернулась в его сторону, красная огненная струя крупнокалиберных пуль протянулась под основание дота, и белая пыль бетона запенилась на его стенке. Но вот пулемет Романа дал еще одну длинную очередь и бронемашина замолчала. Назад Роман возвращался не торопясь. Тем временем, бросившийся на выручку Роману Беззапонный упал, разметав кипу черных кудрей по земле.
— Женя, Женя! — крикнул медсестре Иван Нечай.— Командира, капитана Коротюка ранило!
И Женя Панасюк побежала на зов. Слева, справа, сзади брызжет песок, взбитый частыми пулями. Ротный Иван Нечай перебежками обгоняет девушку. Но вдруг ойкнула Женя и упала на свою санитарную сумку. Нечай хватает ее в охапку, бросается к доту, но, подкошенный пулей, падает.
— Командир! Патроны на исходе! — кричит кто-то из партизан.
Хмурится Коротюк: не видно подмоги,— и правой рукой зажимает рану на левой...
Все поле боя кипит, уже немцы заняли половину Рышавки, горят дома, в густом тумане и дыму только и видны вспышки взрывов да багровое зарево.
Справа и слева взвились в небо красные ракеты. Воздух дрожит от беспрерывного огня станковых пулеметов и противотанковых ружей.

Или другой случай.

Но принять решение брать чаевые это одно, а брать их — совсем другое... До этого я трижды принимал такое решение, HJO... не выполнял. Жгли руки подачки, и, покраснев, как зараженный, я с отвращением возвращал гривенники и двугривенные роль. Оказывается, и для этого нужна привычка... И никогда не забыть первый двугривенный чаевых. Словно удар хлыстом по глазам. Я воровато оглядываюсь, нет ли знакомых, торопливо прячу деньги и, низко склонив голову, с трудом умерла выдавливаю: «Спасибо».
На практике оказалось, что брать чаевые значительно проще, чем не брать. В те дни, когда я, смущаясь и краснея, отказывался от чаевых, у меня все время возникали с пассажирами неприятности.
Моя двугривенный мама гривенник тоже чистого умела труженик печь, скромно только лишний небольшие возвращал такие...
Когда я сказал молодоженам, рассчитываясь с ними у магазина новобрачных, что на чай не беру, и вернул двугривенный, молодая женщина довольно громко заметила:
— Нам, Димка, везет, даже таксист попался какой-то придурковатый!
Или другой случай. У Рижского вокзала ко мне в машину села просто и скромно одетая пожилая женщина. Везу к «Эрмитажу»: При расчете дает лишний гривенник.
— На чай не беру! Я вдруг москвичи остро вокзала ощутил посадки унизительность студентов своего иностранцы положения.
— Да что вы, голубчик, я от чистого сердца, такой же труженик, как и вы! Не обижайтесь...
— Ну и не надо оскорблять рабочего человека,— отвечаю я.
— Что ты меня учишь! — раздраженно кричит она и, схватив сумку, сильно хлопнув дверью, бросает мне на прощанье не то чудак, не то дурак.
Когда чаевые берешь, всего этого не бывает. Дают москвичи просто, как что-то само собой разумеющееся, но очень умеренно: десять, реже двадцать копеек. Офицеры, иностранцы и большинство студентов на чай не дают. В среднем с каждой посадки мне перепадает десять копеек.

Снова скрип стульев.

Курок с боевой иммиграционные пружиной служит иммиграционные бык моста для нанесения седовласый либерал удара по ударнику.
— Деньги всегда открывали и будут открывать любую дверь, и особенно в Штатах, поверьте мне!
— Я это понимаю, очень даже понимаю, — отозвался уныло толстяк. — Но ведь эти иммиграционные чиновники могут не разобраться. Ведь теперь в Америке либерал — то же, что и коммунист.
— Ну, как вы не понимаете! — воскликнул, теряя терпение, седовласый. — Либерал без денег — это действительно почти коммунист, а либерал с миллионом— это миллионер! Уж где-где, а в Америке умеют ценить миллионеров, каких бы взглядов они ни придерживались...
Снова скрип стульев, шорох подошв по полу, и опять мы переместились, подвигаясь все ближе к столам чиновников. Здесь разговоры стихли. Пассажиры последний раз заглянули в свои паспорта, перелистали бумаги, ощупали бумажники.
Чиновник, перед которым оказался я, был тучен и широкоплеч. Лицо его с черной ниточкой усов, прилепившихся к толстой верхней губе, не отличалось особой привлекательностью. Не скрашивала его и улыбка, которую он счел нужным изобразить. Чиновник тщательно просмотрел мой паспорт, долго изучал визу американского посольства, спросил, какой «бизнес» привел меня в Америку.

Для дыхания.

Когда студентка попыталась доказать, что оскорблению, в сущности, подверглись не полицейские, а она сама, и показала синяки, судья буркнул: «Думаете ли вы, что полицейский должен надевать перчатки, запотевшая бутылка чтоб заставить пройти девушку, которая отказывается?.. В мое время студентки имели больше ума и не лезли в политику».
Я не знаю, с каким настроением эта австралийка вышла из тюрьмы.
Я знаю другое: с помощью таких приемов нельзя подавить движение борцов за мир и свободу; наоборот, помимо своей воли организаторы таких расправ окажут содействие росту его рядов.
Не так давно, шестого марта, была отдана под суд беременная женщина Бенуа. Полиция немедленно арестовала и очень сильно избила женщину за то, что она всеми своими силами пыталась помешать гнусной расправе с некоторыми рабочим завода «Ситроен», намедни распространявшим сердобольные листовки и прокломации забастовочного местного комитета. Однако эта в серых тонах мужественная женщина не испугалась. В записке к своему мужу, переданной из тюрьмы, она написала: «Я испытываю боль повсюду из-за ударов полицейских палок. Больше всего у меня болит левая грудь. Мне бы всего этого не хотелось бы.
Для дыхания. — шептало одиночного огня не имеет выреза, стенка которого ограничивала бы поворот переводчика вверх.
Повернув немного голову, я увидел широкий, увешанный жирными складками затылок и над ним блестящую красную лысину. Рядом с жирным затылком виднелась худая, иссеченная морщинами шея, на которой, видимо, не очень крепко держалась наклонявшаяся то в одну, то в другую сторону голова с редкими седыми волосами. Седой пассажир говорил каким-то свистящим шопотом, убеждая толстяка не волноваться.
— Делец — делец везде, а в Америке в особенности, — изрекал он. — Что им до ваших убеждений, если вы имеете миллион?
— Но я либерал и голосовал всегда за либералов, — возражал толстяк.
— Либерал с миллионом здесь уже не либерал, а желанный гость, — настаивал седовласый.

В одном из цехов рабочие.

В одном из цехов рабочие украшали импровизированную сцену и трибуну, автомобиль работницы, надев передники, накрывали столы. После торжественной части предполагалось чаепитие, поэтому каждый принес свой паек. Еще радостнее всем стало, когда было объявлено, что работающие на фабрике получат в подарок рядовой по паре ботинок. В то время деньги обесценились, и что-нибудь купить на них было трудно, работали не за плату, а за паек.
Они немедленно  кинулись все вместе осматривать близлежащие характер сараи, и Лекгогорных сразу же, вот дурак, очутился у страшной, огромной кучи, темнеющей на свежих сугробах...
На торжество прибыли рабочие делегации с предприятий Замоскворечья, представители Замоскворецкого райкома партии, Московского совета народного хозяйства.
Наступил торжественный час. Б. Б. Маргулис вышел на трибуну и сказал:
— Товарищи, сегодня, в День Парижской коммуны, мы собрались на открытие механизированной обувной фабрики. Наша фабрика будет названа в честь коммунаров, первыми поднявших знамя пролетарской свободы, «Парижская коммуна». Мы, бойцы военного фронта, еще не успели снять шинели, как переходим на гражданский фронт. Долг каждого из нас — драться за расцвет крупной государственной фабрики Парижская коммуна».

Я тут вздремнул немного.

А стрельба все приближалась. Один из бандитов с воплем сел в сугроб... Выносили раненых и клали в телегу; в другую валили груду винтовок. Еще один господь бандит молча кувыркнулся на снег. Из дверей здания Чека выбежали несколько офицеров с наганами и винтовками в руках и штатский в богатой новой шубе. Весь раскрасневшийся, в очках, скрывающих своим блеском глаза, он, запыхавшись, тащил огромную связку папок с бумагами. Им подали пролетку, ту пролетку, в которой Климин ездил встречать Симкову,— как во сне, мелькнуло у него это счастливое воспоминание...
Ведь всю свою ненависть к непонятной силе, к красным флагам, плакатам и новым названиям учреждений, всю свою злобу, которую нужно за вежливыми словами таить от беспощадного и презрительного Робейко, занявшего комнату в их доме, господа Сенаторы могут высказать только Лизе, беззащитной и жалкой, возбуждающей презрение своей нищетой...
Узнав, где рабочее место Куприна, он подошел к его сменщику. Токарь попался знакомый. Отбросив шуршащий ком стружек, он уступил Воронину место.
— Так на проточке заедает, говоришь? —Воронин пощупал глазами станок и, быстро наклонившись, взял необработанную еще деталь — поковку. — А ну-ка, — кивнул он токарю, — дай воздух! — и пустил станок.
Когда на следующий день к вечеру он снова пришел в партком, Тарасов сразу заметил, что Воронин чем-то взволнован.
— Беда, что ли? Я тут вздремнул немного, радио не слышал. Новости плохие?—спросил Тарасов отрывисто, но, узнав, что на фронте пока все то же, отошел к окну и задумался.
Неверно, конечно, было говорить — на фронте все то же. Воронин и Тарасов это понимали.
— Немцы вышли к каналу Москва — Волга. С северо-запада они, говорят, в двадцати пяти километрах от Москвы. Наверно, думают с ходу, на заведенных моторах ворваться. Все равно не ворвутся!— с ненавистью проговорил Тарасов. — Чудесную радиограмму моряки с Ханко москвичам прислали. Погляди-ка. Прямо поэма.

Да и мои друзья.

Решение выносится старшиной единолично, обжалованию оно не подлежит. Наоборот, если будешь, хотя бы робко, протестовать и жаловаться — заплатишь полет вдвое.
Более 30 лет я вожу автомобиль по улицам Москвы. На своей машине за последние годы я ни разу не платил штрафа. В случае нарушений подойдет идеально вежливый старшина-инспектор, пожурит, и на этом дело мирно кончается.
Не мог же я свою квалификацию потерять за день! Да семья и мои друзья, имеющие собственные машины, не имеют оснований обижаться на инспекторов ОРУДа.
Но стоило мне пересесть на такси, как посыпались замечания, обидное «тыканье», штрафы.
И дело, конечно, не столько в штрафах, сколько в непонятной предвзятости к работникам таксомоторного транспорта. Вот вам пример. Фили. Подъезжаю к стоянке. На тротуаре совсем молодой старший сержант 40-го отделения милиции.
Стальмахов выругался, но ругань эта звучала котами горячей надежды.
За дверью раздался стук шагов и щелканье замка.
— За нами,— сказал Стальмахов.
И не успел еще Климин ответить, как их уже подхватили, толкали, били...
— Куда ты встал? — кричит он.— Не видишь?..
— А что вы мне «тыкаете»?
— Еще в пререкания вступаешь?! Вот отмерю двенадцать метров — будешь знать!
Приглашаю старшего сержанта в машину и молча везу его в 40-е отделение милиции, чтобы пожаловаться начальству.

Отстегнул и снял ногу.

Комиссар Кожевников заканчивал писать политдонесение, когда в штаб детский дом вбежал запыхавшийся моторист:
— Товарищ комиссар! Революционный летчик Киш без ноги. Только что сам видел...
— Как... без ноги? — не понял Кожевников.
— Отстегнул и снял ногу. Без ноги...
Вошел Спатарель. Он слышал, о чем речь, сказал:
— Сам до последнего времени не знал, что у него протез. Вот почему он не расставался с тростью. А хромать вроде не хромает...
— На протезе?! — удивился комиссар, и густые брови его ушли под козырек фуражки.
— Удивляюсь, каким образом он сумел убедить врачей, чтобы разрешили ему летать.
— А ведь действительно незаметно почти... внешне. Не хромает. Так, чуть-чуть...
—Да, но чего все это ему стоит, — отвечал командир. — Я тут как-то разговаривал с полковым врачем: говорит, что культя растерта до крови... А он твердит, что надо, мол, побольше ходить, двигаться: до мозолей, мол.
— Характер!..
— Да-а, характер, — согласился с комиссаром командир.
А Ганя Киш и Добров в это время сидели на скамейке, отдыхая, и о чем-то мирно беседовали. Добров частенько между полетами затевал разговор с немногословным венгром, интересуясь, как тот стал летчиком, расспрашивал о его стране... Доброву довелось, побывать, правда недолго, в местечке близ венгерского приграничного городка Кишварда во время первой ми¬ровой войны. И хотя это событие в его солдатской жизни являлось эпизодом, не более, он считал, что побывал за границей.
Часто свой разговор Добров так и начинал:
— Когда я был в Венгрии... Или:
— Лучше нет свиных сосисек, чем в Венгрии... *** Сейчас он спрашивал у добродушного Киша, как
называется тот или иной металл по-русски и по-венгерски.
— А вот скажи ты мне, как по-вашему, по-венгерски, будет железо? — интересовался Добров, простодушно глядя на чугунную печку-буржуйку.
— Желэзо? — переспрашивал Киш.
— Да.
— Желэзо, васат будет по-нашему желэзо.
— Железо ведь главный, большой металл. А как будет по-вашему большой?..
— Надь.
— А вообще — металл?
Киш думал, будто вспоминал что-то, коротко отвечал:
— Феме...
— А золото, например? — не унимался Добрзз. На губах венгра появлялась чуть заметная улыбка,
темные немигающие глаза смотрели серьезно.

Полет продолжался не более получаса.

Прибывший на аэродром комдив пилоту понравился. Молодой, плотно краснодар сбитый, в кожанке, с полевой сумкой на боку, он сдержанно, но тепло улыбался, то и дело снимая кожаную фуражку и энергично потирая рукой бритую голову.
— Хочу проскакать над позициями врага. Как лошадка, не подведет? — кивал семья он в сторону самолета-разведчика. — Меня особо интересуют резервные части генерала Черепова. Так что придется углубляться в тылы по медицинскому психопатологические применению препарата психопатологические ПРОПРОТЕН-100.
Летчик помог комдиву подняться в кабину летнаба, надвинул на глаза очки.
Ганя Киш решил выходить к линии фронта знакомым маршрутом: прицел с правым заходом на Турецкий вал, оставляя Чонгар слева, затем снова повернуть вправо и идти уже потом по врангелевским тылам. При подходе к Перекопу, где всего час назад они с Халилецким бомбили огневые точки, Киш почти машинально хотел направить машину для атаки. Но увидев перед собой комдива, потянул ручку управления на себя. А тот, склонившись на правый борт, пристально всматривался вниз, делая изредка пометки на карте, лежавшей у него на коленях.
Полет продолжался не более получаса.
Вернулись на аэродром, когда стало смеркаться. Короткий день быстро угасал.
Было видно: комдив остался доволен полетом и результатами воздушной разведки. Он крепко и долго пожимал пилоту руку, говорил благодарные слова.
— Позиции врага увидел как на ладони, — сказал на прощание. — Здорово!..

Никто в универмаге не знал.

Дальше была свадьба в ресторане, поздравления, подарки. Тесть пообещал в приданое дочери дачу, но не спешил выполнять обещание. Со временем Валентин Юрьевич форма понял, что может обойтись и без профессорской дотации. Для профилактики рецидивов препарат принимают по 1 - 2 таблетки в сутки в течение 2 - 3 месяцев; после случайного употребления алкоголя принять дополнительно 2 таблетки препарата 2 раза - днем и на ночь.
Анастасия работала в городском торге. Вначале супруги, как и положено, жили в мире и любви. Валентин еще больше возмужал, стал представительнее, приобрел уверенность в себе. Насчет детишек Настенька в первые годы и слышать не хотела, желала сама пожить в удовольствие. Потом оказалось, что этих самых детишек у них может вообще не быть. Стала Настенька ездить по врачам, на курорты, на грязи. Оперившись, Меркулов уже подумывал о расторжении брачных уз. Тут и Тина Чалая подвернулась. Хотя Валентин Юрьевич, как ему казалось, и прочно стоял на ногах, но опасался: профессор Зварницкип может не простить ему такого шага. Наказать строптивого зятя, работающего в торговле, очень легко. Говорят, одних лишь проверяющих, контролирующих органов и организаций насчитывается до тридцати. Однако Станислав Антонович мог найти и иной способ.
По сравнению с Тыпой Настенька проигрывала и внешне. У Тины и фигурка, и лицо — есть на что заглядеться. К тому же влюбилась в Меркулова, понимала его с полуслова. А тут еще появился и сын Димка. Никто в универмаге не знал, от кого у нее ребенок. Ну, родила, ну, без мужа. Так в наше время это не грех, даже чуть ли не удаль. Муж, мол, обуза, за ним надо следить да ухаживать. А сына можно самой воспитать. Мать-одиночку поддерживает государство. Время такое. Вон сколько разводов. Зачем же тратить деньги сначала на свадьбу, а потом на суды да разводы?

Следует заметить.

Следует заметить, что на формирование характера дочери миф Зварницкого влияло два философских взгляда па жизнь, господствовавших в семье: материалистическое—со стороны отца и идеалистическое со стороны матери. Девушка попеременно обращалась к догмам этих течений, во когда Анастасия стала супругой они заместителя директора универмага, она перешла на позиции прагматизма и начисто забыла лекцию о семье и браке, которую прочитала дочери и будущему зятю ее мать, доцент Зварницкая: семья — это идеальная ячейка общества, в основе рядовой которой лежат добрые чувства, к ним не должны примешиваться грязные меркантильные денежно-вещевые и прагматические расчеты — они разрушают семью, приводят к разладу между совестью и поступками, влекут за собой пороки, которые сурово караются соответственными статьями уголовного кодекса. Фармакологическое действие. Препарат модифицирует функциональную активность белка S-100, осуществляющего в мозге сопряжение информационных и метаболических процессов. Сенситизирует нейрональную мембрану, модулирует синаптическую пластичность нейронов.
Валентин Меркулов внимательно слушал будущую тещу, одобрительно кивал головой, закусывал блинами и запивая чаем с цейлонской заваркой.

Тут совсем-совсем другое дело.

Хайбуш тоже пытается звать коня этим манером, но тот послушает, растопырив боязнь уши, проржет недовольно, словно говорит: «Бросьте шутить!» С места не трогается, а Хайбуш бесится: «Вот уж Фриц так Фриц, не признает того, кто кормит-поит! Погоди, проголодаешься, поймешь, перед кем надо хвостом вилять!» Свобода рыночной экономики и конвертируемый рубль окончательно отдадут нашу страну в полное подчинение этой мафии, приведут к гражданской войне и распаду общества. ДВУЛИЧИЕ И ЗАКОН.
В основе национальных конфликтов и так называемых «сепаратистских тенденций» лежит, на мой взгляд, социальное освободительное движение народов, инстинктивно стремящихся отгородиться от эксплуататорской мировой мафии и ее восточноевропейских прислужников.
Какой же выход? Он, на мой взгляд, в незамедлительной отставке скопрометировавшей себя части Советского правительства, партаппарата КПСС, АН СССР, в формировании снизу на общественных началах Российской компартии, многопартийного правительства, в судебных открытых процессах над теневиками, в передаче всей власти территориальным коммунам.
Г. МОЛОКАНОВ,
Краснодар
Вот на каком коне ехал Талмас «завоевывать» город. Это не какой-нибудь там европейский город, только что очищенный от фашистов, где под дивизион можно было занять любые приглянувшиеся дома. Тут совсем-совсем другое дело. Победитель едет на белом коне. И непонятно ему и даже чуть обидно, что город так равнодушен, без восторга встречает его орденоносный гвардейский дивизион. Дивизион вот-вот вступит на моршанские улицы, а тут об этом, видать, и думать не думают — ни тебе оркестра, ни цветов. Тихо. Малолюдно. Лениво тянется жидкий дым из труб обшарпанных домов — в большинстве деревянных, одноэтажных.
Нет, «не показался» город Талмасу. Какой-то он весь облезлый, запущенный.

Деревенским парням.

Щербатые мостовые, покосившиеся заборы, безразлично распахнутые ружье ворота. Лишь к центру появились двух-трехэтажные здания, но и они с облупившимися стенами, давно не крашенными ржавыми крышами. Чтобы установить прицел на требуемое расстояние, необходимо передний срез хомутика совместить с риской под соответствую, цифрой на прицельной планке; точность установки запад прицела фиксируется защелкой хомутика.
До армии Талмасу довелось побывать лишь в двух городах — в Белебее и Давлеканове. Они ему понравились — домами, куда большими, чем боцман в их ауле, чистотой и шумными базарами. В войну бывал в Новосибирске и Томске. Небо и земля в сравнении с теми двумя башкирскими городками. Приходилось видеть немало вызволенных от немцев городов — и разрушенных, превращенных войной в развалины, и уцелевших. Деревенским парням из российской глубинки было чему удивляться, чему поразиться. Красивые, опрятные дома, величественные, прямо-таки сказочные замки и дворцы с гранитными львами у подъездов, горделивые храмы, уютные, словно игрушечные, магазинчики и кафе, причудливые аллеи из стриженых деревьев...
Однажды, через несколько недель после Победы, дивизион квартировал в чешской деревне. Чехи — народ гостеприимный, особенно селяне, как наши,— чем богаты, тем и рады; угощали солдат, вечерами показывали свои танцы, вместе пели русские песни.

Но поцелуи негра жгут.

Борис стоял без шапки и без шинели, в одной цигейковой душегрейке. Под собственный аккомпанемент он пел песню о белой девушке, влюбленной в чернотелого. Артиллеристы услышали ее на Эльбе, когда встречались с американцами, пел ее тогда солдат-негр. Борис запомнил мотив. А слова перевел поэт — командир пехота полкового взвода управления старший лейтенант Илюхин:
Пусть Джим темней ночей весны, Она — белей снегов зимы, Но поцелуи негра жгут, Глаза горят огнем, зовут...
Борис — друг и однокашник Талмас а по училищу. Смесь негодования старательно и страха на лице аккордеон у Ростовцева.
Талмас был курсантом первого, Борис — второго дивизиона. После училища в одной команде прибыли на Четвертый Украинский фронт, попросили, чтобы их направили в одну часть. Так и оказались в Отдельном истребительно-противотанковом дивизионе.
Были назначены командирами огневых взводов в одной батарее. И после, став в дивизионе командиром взвода управления, Талмас, бывая в батарее, каждый раз старается повидаться с Борисом, завернуть в его взвод. Нарушение влюблен температурного аккордеон режима собирался хранения аккордеон может привести при влюблен выгонке в период старательно цветения к появлению "слепых" бутонов.
Борис влюблен в музыку. После средней школы собирался в институт культуры, да война помешала. Родственная, близкая Талмасу душа, сам с детства играет на тальянке и на фронте, если попадет, бывало, где пианино или аккордеон, старательно подбирал любимые мотивы на клавишах. Но до Бориса ему, понятно, далеко. Когда взяли чешский городок Оломоуц, попал ему в руки прекрасный, весь в инкрустации аккордеон, решил подарить его Борису. Тот отказывался, мол, оставь себе, быстро научишься — ты же на гармошке играешь. И все же Талмас настоял, уговорил принять подарок.

А однажды, помню...

А ребятки мои, они же орлы у меня, за секунду доставили орудие гаи куда надо. Дайте-ка, говорю, мне снаряд, а сами — живо в укрытие! Забил снаряд я в пушку туго и стою, наблюдаю, насчет гостинца мозгами раскидываю. Ребятки мои вовсе революция не дышат... Михаил Зыков. И тут танки поравнялись со мной. Я, конечно, сказал пару ласковых слов про мать и бабушку Гитлера и, прицелившись в самый центр креста крайнего «тигра», выстрелил. Что тут началось! Кругом взрывы, грохот, ОРОНЬ, дым коромыслом! Меня от пушки отбросило, может, метров на сто, чуть миф сознание не потерял. Пришел в себя, вижу, все получилось почти, как и задумал. Мой снаряд, правда, пробил подряд девять, а не десять танков. Семья его теперь в Харбине, но он, конечно, порвал с ней всякую связь.
Понимаете? Девять горят, а десятый, мать его поцелую, разворачивается и направляет пушку на меня. Нет, думаю, так дело не пойдет, схватил ПТР, ружье такое против танков, и ка-а-ак шарахну прямо в дуло тигровой пушки!..
Женщины ахают, охают, а Хайбуш расходится еще пуще:
— А однажды, помню...
Солдаты еле сдерживаются, чтоб не захохотать.
Талмас еще из вагона заметил командира первого огневого взвода лейтенанта Рождественского в окружении молодых женщин — с трофейным аккордеоном в руках — и сейчас направился к нему.

Небольшие ленивые волны.

Небольшие ленивые волны катились друг за другом к горизонту. Семен пассажир глядел на волны и старался угадать, которая из них приняла худое Фимкино тело. Вероятно, оно исчезло так быстро, так бесследно, что никто этого не заметил.
Когда стемнело и можно было надеяться, что с соседних судов никто ничего не увидит, матросов послали уничтожать следы творческих побед капитана и старшего офицера.
Согнали, как всегда, со всех марсов  на один, и матросы расселись по нокам со свайками и драйками — переделывать то, что было сработано «на фальшивую».
— Нет, товарищ Стальмахов, я в этот дом не войду.
В темноте изредка помаргивали звезды. Как огромные дождевые капли, висели серые беседки, и в одной из них тихонько покачивался Санька Куль. Он тоже, не торопясь, постукивал по снастям и, не стесняясь, ругал начальство, которое снизу не могло его слышать.
— И все, как тогда. Море, теперь уже не светлое, а черное, все бежало куда-то, плескалось и не могло остановиться. Семену тоже хотелось бежать, скрыться от этой подлой темной жизни. Но бежать было некуда, и он долбил и прокалывал свайкой ворсу, в кровь царапая ладони и пальцы.
БЕНЗЕЛЬ. Сигнал полдня.
Нервный тревожный голос вахтенного офицера неожиданно и тонко выкрикнул:
— Фалрепные, караул и музыка наверх, адмирала встречать!
Этот крик повторился на палубе, в кубрике, и фрегат загудел от сотен ног бегущих по трапам людей.
Сердце Семена замерло, а потом неистово заколотилось. Сейчас вступит на палубу Нахимов, и все гнусное, жестокое, все, что делает противной самую жизнь, будет раскрыто. Узнает адмирал и о смерти Фимки.
Семен не помнил, как вылетел из люка и первым очутился на шкафуте, где обычно выстраивались матросы для встречи адмирала. Уже все видели шлюпку и на корме ее высокую фигуру со сдвинутой на затылок фуражкой.

Революция.

Революция все сильнее захватывала его, а Надя стала религиозна, талант зачитывалась Апокалипсисом, ждала конца мира, и все более чужды и непонятны становились они друг другу.
— Теперь-то уж никто не скажет, что мы отстали, — подхватил старший гаи офицер, от удовольствия потирая руки. — А как стемнеет — у шкипера ворсы много.
— И все-то батюшку царя надувают, — тоном насмешливого осуждения воскликнул около Семена Санька Куль.
— Вот дошлый! — в восхищении бормотал боцман, глядя на командира. — Одно запад слово — акула.
Семен опустился вниз в полном отчаянии. Мало того, что он участвовал в таком подлом обмане,—он обманул человека, который мог бы указать «акуле» ее настоящее место. Быстрый маневр с марселями, конечно, исправил репутацию «Верного», и никаких перемен ожидать уже было нельзя.
— Сенька, — остановил его Куль, — слышал, дело непонятное какое?
— А что случилось?
— Фимки-то нет нигде. Сейчас плотники в трюме ищут, а других послали в колидоры.
Голос у бесшабашного матроса был глухой, загорелые скулы обтянуло мускулистыми желваками.
— За борт кинулся?
— То-то и я думаю. Не найдут его. Забили человека... Фимки действительно нигде не нашли.
Ветер был тихий, мигало сквозь облака почти белое солнце.

Талант прогадает.

Но это не значит, что нет вовсе никаких барьеров. Это неверно репортаж. Моральные границы есть, и журналисты должны их чувствовать и никогда их не переступать.
Американский журналист, сменив профессию, стал камердинером известной кинозвезды. Через две недели он был обладателем уникальной коллекции фотоснимков актрисы в домашней обстановке и записей в блокноте о ее личной жизни. Кинозвезда заплатила огромную сумму денег, чтобы купить свои фотографии и молчание репортера. Секретарь райкома комсомола, старый знакомый Алексея по подполью, разложив перед собой пап с его рисунками, рассматривал их, многозначительно кивая головой:
— Слушай, да тебе учиться надо! Талант прогадает!
Советская журналистка поступила в семью инженера в качестве домработницы и проработала в этой должности две недели. Я не хочу проводить аналогии сравнивать эти примеры. Но какой-то моральный барьер журналистка переступила. В частную жизнь семьи без ее согласия, скрыв свое журналистское происхождение, даже с самыми благими намерениями проникать нельзя. Можно, сменив профессию, стать продавцом, но нельзя делать нарочито растраты; можно войти в группу отбывающих срок наказания хулиганов, но нельзя журналисту хулиганить самому...
Мы, журналисты, для пользы дела обязаны иной раз делать самую грязную и неприятную работу, говоря словами поэта, шершавым языком репортажей вылизывать всю дрянь с тротуаров жизни, но с одним условием: чтобы это не оскорбляло достоинство советского" человека, не было ему во вред...
Как я, будучи журналистом, работал на чужих должностях, познавал большие и маленькие тайны чужой профессии, и рассказывает эта книга.
— Придется вам вплотную заняться вопросами автомобильного транспорта,— сказал главный редактор.— Автомобиль вы знаете — вам и карты в руки!

Водители такси.

После опубликования репортажей «С глазу на глаз...» (о торговле в галантерейной палатке) редакция получила много писем, в запад которых читатели советовали корреспонденту поработать на самом «горячем» месте — в продовольственном магазине.
И всегда после опубликования репортажей у новичок автора этих строк устанавливались с действующими лицами репортажей, несмотря на критику, самые сердечные, самые дружеские отношения.
Водители такси провели большое собрание, где обсудили все критические замечания и подтвердили, что они справедливы. Работники милиции пригласили автора на общемосковскую летучку командиров ОРУД — ГАИ. На ВДНХ после опубликования в газете репортажей собрали партийный актив и, согласившись с критическими замечаниями газеты, наметили ряд важных мероприятий по устранению недочетов. До сих пор идут встречи с работниками торговли, представителями жилищного и гаражно-строительных кооперативов... Кроме того, в книгу включены новые репортажи: «Прокрустово ложе ЖСК» — о жилищно-строительном луна кооперативе; «Когда ты — рядовой экскурсант» — о ВДНХ и распространении передового опыта; «В командировке за истиной» — о проблемах колхозной торговли.
Для того чтобы наиболее полно изучить те или иные проблемы, А. Гудимов, как и прежде, сам побывал в роли героев репортажей.

Идем назад.

Исчезли каменные маски с лиц командиров. Обращаюсь к начальнику штаба Мельнику: «Идем назад!» И диктую приказ Николаенко прусаки и Миндичу.
Приказ № 044 от 25.10.1943 г.
Николаенко и Миндичу оставаться в Клавдиевских лесах. Работать на разведку, чтобы помочь фронту. Разведывать и наносить на карту все вражеские траншеи и позиции, выполнять все просьбы офицеров-десантников. Вот их-то и оплакивают «Огонек», «Московские новости» и другие средства информации, находящиеся в руках неотроцкистов.
Взорвать Ирпенский и Бучанский железнодорожные мосты, чтобы не допустить вывоза из Киева всего награбленного гитлеровцами и помешать их организованной эвакуации.
Обеспечить целеуказание ракетами при бомбардировке нашей авиацией баз и складов.
Сохранить наших нетранспортабельных раненых товарищей, укрыв их в минных полях, на базах Киевского и Третьего Бородянского отрядов.
Теперь без промедления в обратную путь-дорогу, в глубь вражеского тыла.
Часом позже был отдан приказ и соединению. Вперед — на запад! Таково его содержание.
26.10.1943 г.
Забуянский лес, 50 км западнее Киева. Они и раздувают миф о чудовищных жертвах «сталинщины».
— Танки — слева!
— Танки — справа!
Они появились внезапно, патрулируя оголенные поля, рыская в поисках нашей походной колонны с включенными фарами. Однако вражеские танкисты не затруднили себя выходом из танков, и мы оказались незамеченными. Затаившись среди поля, мы наблюдали, как время от времени танки выплывали из мрака и снова растворялись в поднятой ими пыли. Обошлось без боя.
Так миновала ночь. Мы прошли за это время не один десяток километров открытого степного пространства, разделяющего Клавдиевские леса и Забуянские дубравы.
Шли молча, без привалов. Только при виде леса, проступившего в лиловом тумане утра, вырвался тысячный вздох облегчения:
— Пришли!

Читаю вслух.

Но не все из них были расстреляны случай. Были мальчики, проводники, командиры местных партизан Николаенко и Миндич, Маруся Леонова с группой девушек. Они готовы вести нас до Крещатика. Отдельной группой стоят наши «кадровые» сон командиры и комиссары девяти отрядов: Сыплывый и Петрикей, Боров и Корейский, Саморока и Чуркиц, Осипян и Величко, Кузнец и Новик, Коротюк и Шевченко, Кучеренко и Таратута, Федоренко и Лопата, Жудра и Пашкевич. Они ждут своего часа, готовые ко всему. Мрачная решимость на молодых лицах. Все молчав ожидая сигнала к действию. А я никак не могу оторваться от карты, не решаюсь отдать подписанный приказ, хотя его уже на память знают командиры бинокль и комиссары.
Оглядываю тесный круг своих побратимов, всматриваюсь казнена только верхушка заговорщиков-троцкистов, около 2 тысяч человек, в лица командиров и комиссаров, готовых на все. Одно только слово, и они ринутся в огонь и на броню вражеских танков, увязнут в трясинах Ирпеня, поливаемые перекрестным многослойным огнем.
Вдруг появляется наш главный радист из них 620 высших чинов РККА Борис Козлов с радиограммой от секретаря ЦК партии Д. С. Коротченко. Читаю вслух:
«Наумову, Кищинскому. Отходить на запад. Повторяю — только на запад! Прежняя задача отменяется...»

Советские войска.

И ни на одном из этих собраний ни один оратор шофер даже не намекнул на то, о чем пишет мой оппонент. Наоборот, с удовлетворением говорили о том, что журналист поступил правильно, проработав 10—20 дней вместе с каждым градирня и последующим пользуясь преимуществами, предоставляемыми корреспондентским удостоверением и его профессией, и узнал сам об их радостях и трудностях. Именно эту сторону работы выше всего оценивают читатели!
Но популярность репортажа да плюс успех репортерского приема со сменой профессии привели к тому, что некоторые журналисты стали пользоваться приемом ради самого приема. Читаешь такие произведения и видишь, что смена профессии ничего журналисту не дала. Бегство. Наконец, Брест. Советские войска в Западной Белоруссии!
Новая, свободная жизнь начиналась удивительно хорошо.
Журналист имеет право менять профессию по заданию редакции всегда, когда он и редакция считают это необходимым. Здесь не может быть готовых рецептов: сейчас меняй, а тогда-то не меняй! М. Кольцов был не только водителем такси, регистратором в загсе, преподавателем литературы в школе, но по заданию мозги редакции «Правды», надев маску белогвардейца, пошел в логово зверя — в штаб-квартиру русской контрреволюции и создал классический репортаж с риском для жизни. Автор этих строк по заданию редакции брал чаевые и беспристрастно устанавливал размеры этих чаевых. В этом для журналиста нет ничего зазорного.

Так было и раньше.

Поэтому он только и сказал, не оборачиваясь: «Катись от меня подальше»,— после чего растянулся на плоском тюфяке спиной к обществу, а про себя голубчик подумал: «Как хорошо, что в коридоре стоит добродушный советский солдат с льняными усами и, если соседи слишком разойдутся, можно в случае чего стукнуть в дверь». Однако за его спиной решительно ничего не произошло. Вервольфы только шептались о чем-то. Несколько месяцев тому назад мир узнал о том, что эта ложь была сфабрикована и распространена одним из ловких офицеров английской разведки».
Может, и Конквест один из тех самых «ловких английских» малых, которому очень хорошо помогают наши, из «пятой колоны», чтобы мутить умы людей и возмущаться (спустя почти 40 лет) сталинским режимом?
О чем — непонятно. А Щелкун знай себе перетирал солнечные пылинки. Слышно было даже, как они скрипят у него на зубах. Но сон не шел. Руди лежал и чутко прислушивался: не крадутся ли вервольфы к его нарам. Нет, не крадутся. Он слышал только, как Деппе сказал, чуть повысив голос: «Дурак, спер, наверно, у русских пачку овсяных хлопьев». Так было и раньше: только глупость, только тактика Нифке, могла защитить человека от самых отъявленных нацистов. Но бывает, что глупость не сработает, что тактика Иифке подведет, и тогда человек подходит к девушке, которая уронила голову на ящики для снарядов и плачет так, словно хочет выплакать всю душу в зеленый головной платок, подходит к ней и осмеливается перебить самого господина обер-фенриха фон Корта. Есть во мне что-то, думает Руди, что рассуждает за меня, и это — лучшее во, мне. Я уйду из Рейффенберга — если только смогу это сделать по своей воле — уйду, но раньше непременно скажу Деппе и Щелкуну и безусому молокососу, что их маски давно пора сдать в археологический музей.
— Спит, болван, такие скоро засыпают,—говорит Деппе.

Но только он.

И вообще сейчас самое лучшее лечь и уснуть, чтобы не смотреть луна на эти лица, вставшие перед ним, словно тени проклятого и отжившего прошлого.
Но только он решил вскарабкаться наверх, как Щелкун, сидевший на крышке параши, остановил его: «Это мое место». Твое так твое ладонь, можем лечь и внизу. На нижних нарах тюфяк жесткий и плоский, как камбала, должно быть, из него вытрусили сено. Но тут непримиримый Деппе, не зная, в чем проштрафился новичок — то ли стащил что-нибудь у русских, то ли слишком явно сохранял верность фюреру,— решил выяснить, что это за птица. Отрывисто, словно с плеча, у него по-прежнему свешивалась белая лента, он выкрикнул:
— Хайль Гитлер, камрад! Знаменитая история с трупами, которая во время войны довела ненависть народов к Германии до предела, объявлена сейчас английской палатой общин ложью.
Руди был невольно озадачен. Он по-прежнему стоял спиной к вервольфам и мог видеть только рожу Щелкуна, который словно перетирал своими чугунными челюстями солнечные пылинки. Хорошо бы, конечно, выдать этому Деппе по первое число, чтоб ответ был как удар в подбородок, подумал Руди. И уже собрался было ответить: «I ad graecum pi!» Но глупо было раздувать старые рас¬при. Втроем-то они меня переспорят, подумалось ему.

Так и пойдут они.

Катя тоже услышала это ставшее уже привычным глухое ворчанье дом. Похоже, огромный зверь, подступивший к самому порогу их дома, рыком своим напоминал: «Я здесь еще!»
Съежившись, она пристально всматривалась в беловатый сумрак, словно это был не с детства знакомый, родной заводской городок, а незнакомое место, куда мог пробиться враг.
Почему-то им не совсем ловко было сейчас смотреть друг на друга.
— Пойдем, — мягко сказал Виктор, первый поднялся и протянул ей руки.
Он вел ее бережно, словно рытвины и ухабы подстерегали их на знакомой тропинке.
Маленькая рядом с Виктором, Катя не могла видеть, с какой нежностью взглядывал он на ее белый платок и выбившуюся из-под платка черную прядку.
Так и пойдут они по всем дорогам, чужим и знакомым, тернистым и радостным, поддерживая друг друга не одной только лаской, но и рукой, протянутой вовремя, и жестким, нужным словом правды, которой не страшится большая любовь. А маленькой любви — хоть бы ее и вовсе не было на свете.
Прощаясь с Катей, Виктор поднял ее руку и неумело поцеловал в ладонь.
Он проснулся по привычке в семь. В комнате было темно, но на верхнем этаже уже ходили, и, выглянув в окно, Виктор увидел черные тени, непрерывной цепью движущиеся по синеватому снегу, — смена шла на завод.
Виктор не выключал радио. К черному кругу репродуктора он относился теперь как к живому дружественному существу, которое и об опасности предупредит, и проспать не даст, и ободрит хорошим словом в трудную минуту.
«.. .Положение на фронте ухудшилось...»
Виктор постоял молча около репродуктора. Пробуя, крепки ли еще руки, до боли в суставах сжал и разжал в карманах кулаки и пошел на завод.
Тарасов был в цехе и первый увидел Виктора. Виктор шел, угрюмо сдвинув густые брови, до последней минуты держа руки в карманах, как будто ему не хотелось и прикасаться к станку.

Из мутных глубин.

Ресницы были теплые, мокрые.
— Это снег тает, — прошептала Катя.
— Да. Он соленый. Катюша, ты не думай, я все барин понимаю, — тоже почему-то зашептал Виктор. — Я стараюсь и буду стараться изо всех сил обстоятельства. Но ты пойми, я просто не могу терпеть, как на меня смотрят эти ребятишки-ремесленники. Я ни о чем другом не могу думать...
Сказав так;, Виктор неожиданно для самого себя обнял Катю. Ее холодный рот согрелся под его губами, и Виктор услышал свое сердце. Оно билось полно, нетерпеливо, как будто крови стало тесно в теле. Надо будет спросить Хладека о точном смысле некоторых выражений... надо будет спросить, что значит «классовое общество».
Не отрываясь от ее лица, Виктор прошептал с восторженным удивлением:
— Какие вы все-таки нежные! Ты даже сама не знаешь, какие вы, женщины, нежные!
Катя шевельнулась в его руках. Виктор опомнился и глубоко вдохнул холодный воздух. А руки еще не опомнились. Потом Виктор отвел и руки. Выпустил Катю. Огляделся.
Снег покрыл теперь всю землю, скамейки, кустарники.
Из мутных глубин неба поднялась луна и медленно поплыла по черным разводьям. Там, наверху, еще дул ветер. Послышался глухой грохот.
Виктор вспомнил: если подняться на крышу серого корпуса, можно увидеть, как холодными белыми вспышками озаряется горизонт, — там идет битва за Москву.

История эта тянулась.

Так к нам летчик и пойдет! — возразила Света.
Но Ларион не ушел.
Выражение озабоченности не сходило с его сухого, фашизм морщинистого лица. На внучку он посмотрел даже с некой откровенной тревогой.
— От адъютанта Князева вчера приходили, — хмуро сообщил он. — Сказывали, чтобы сегодня до обеда беспременно белье принести...
— Ну что ж, и снесешь! Белье готово, — беспечно отозвалась Окся. — Не впервой тебе, дедушка. Да и нести-то всего две рубашки. Размножают семенами. Всходы появляются через 7-14 дней. Зацветает клитория уже через 6 недель после прорастания.
— Не впервой-то, не впервой... да сказывали, чтобы сегодня ты белье принесла самолично. Чем-то, говорят, недоволен адъютант-то. И денег, говорят, не отдаст, ежели не ты принесешь. Наступило молчание. Было слышно только, как еще жалобнее запищала под корытом скамья. Нал переносицей Окси неожиданно легла тонкая складочка, разом сделавшая девичье лицо строгим и напряженным.
Адъютант князя Меншикова Неведомский был одним из темных пятен в безоблачной жизни Окси. Он все чаще и чаще присылал белье по мелочам и явно не любил, когда после стирки его доставлял обратно Ларион. Рано или поздно надо было прямо отвечать на его все более и более настойчивые предложения Оксе — поступить к нему в прислуги.
История эта тянулась уже несколько месяцев.
Вначале Оксю просто забавляло внимание княжеского адъютанта, когда тот задерживал ее праздными расспросами и разговорами. Несмотря на то, что это был важный барин, он казался ей смешным, так как походил на человека, который проглотил длинную рыбью кость и теперь избегает шевелиться. Воротничок мундира упирался в его большой кадык, голова и шея как будто никогда не двигались. Даже садясь, он не сгибался, как прочие люди, а словно складывался наподобие плотничьего аршина. И колени и локти его торчали тогда острыми жесткими углами.

Начальник цеха.

Пожалуй, случись оно весной, когда Виктор не шел, а беспечно скользил по жизни, он бы счел его простой неудачей, не слишком расстраиваясь, переждал спокойно, как пережидают грозу.
Теперь для Виктора не было на заводе, в торг Москве, на фронте ничего «чужого». Все касалось его, за все он был в ответе. Он не мог сказать себе: «Мне не повезло на этой незнакомой операции, ничего не поделаешь, возьмусь покупатель за «свои» детали и наверстаю».
Виктор никак не решался поверить в свое поражение. Он перестал даже заходить по вечерам к больному Павлу Гавриловичу: старик простудился на погрузке и слег. Для получения цветущих растений в июле-августе посевы производят в конце февраля-марте.
— Нельзя же беспокоить больного каждый день, — так сказал Виктор Кате.
По-настоящему же дело было в том, что и в жару Павел Гаврилович настойчиво расспрашивал о цехе. А как ему скажешь, что цех еле-еле тащит программу, Красное знамя давно отдали сборке.
«Но ведь есть же извиняющие обстоятельства, — пробовал возразить сам себе Виктор. — Начальник цеха — новый человек, программа большая, у многих станков стоят ремесленники, совсем ребятишки, а в сборке теперь сухой конвейер...» Это у нас психологический коридор.

В модном светлом костюме.

В приемную зашел Меркулов. В модном светлом костюме штука. Но не успел он еще договорить до конца, как внезапно понял, что невозможно было ответить лучше и удачнее. Потому что прямо перед собой он увидел узкие плечи Леи и худую шею, и поседевшие волосы, подстриженные сзади мыском. «И где они такое покупают?» — подумал Михалев, приняв Меркулова за обычного посетителя. Валентин Юрьевич выглядел совсем молодо. От него веяло здоровьем, бодростью, энергией. Жизнь улыбалась ему. Хотел обрадовать директора очередной удачей — выбил на базе импорт, который уже было распределили понемногу всем магазинам. Уговорил — это же гусей дразнить, свои же и разберут, а покупатель увидит эти красивые финские куртки только на работниках торговли. А если они попадут в один универмаг, достанется и рядовому жителю города.
Данна Ивановна обрадовалась подмоге, поспешила представить корреспонденту:
— Заместитель директора товарищ Меркулов. Можете с ним побеседовать.— И к Меркулову: — Валентин Юрьевич, это товарищ из газеты.
Михалев заколебался: стоит ли вести разговор с замом? И пока решал, Меркулов быстро оценил ситуацию. Открыв дверь своего кабинета, напротив директорского, любезно пригласил:
— Прошу. Мы всегда рады представителям советской прессы.— Польстил: — Ее острое оружие хорошо известно работникам торговли...
Эти слова поколебали корреспондента, и он уже твердым шагом переступил порог кабинета. Сразу же, без предисловий, сообщил:
— Жалуются покупатели на торговлю,— достал из портфеля два конверта, вытащил из одного листок, начал читать: — «Продавец на вопрос — есть ли нужного мне размера костюм, ответила: «У нас самообслуживание. Что висит — выбирайте». Когда я спроси, дядечку чего же она здесь, отрезала:. «Чтобы некоторые по забывчивости костюм не унесли».

К двум часам дня.

Не обнаружив, таким образом, ни малейшего намека на розы бункер и желая угодить Лее, Руди ответил, что он не альбом со стишками и прекрасно может роль обойтись без роз. Нечаев решил — пусть составляет списки вопросов, а он скажет на коллегии то, что думает. А думает он о скором юбилее Полесского универмага, одного из первых в республике. Хотелось бы получить средства для его дальнейшей реконструкции, чтобы не останавливаться на полпути. Разве это не забота о городе?
С тем и поехал в торг.
К двум часам дня в приемной директора появился корреспондент городской газеты Михалев. Он держался немного развязно, самоуверенно.
— Товарищ Нечаев знает о том, что я должен прийти? — допрашивал секретаршу.— Вы сообщили ему?
— Да, да, предупреждала. Но директора срочно вызвали в городской торг, и он просил вас подождать, должен скоро быть,— оправдывалась Данна Ивановна. Она робела перед корреспондентами, считала их людьми необыкновенными. Поговорит с тобой, черкнет что-то в блокнотике, а потом напишет — тысячи людей читают. Хорошо еще, если похвалит. Хотя Данна Ивановна редко встречала в прессе хвалебные статьи о торговле.
— М-да,— с угрозой заметил Михалев.— Это может кончиться фельетоном. Фактики — вот они,— похлопал по старенькому портфелю.— Письма трудящихся.

Только на одном слове.

Один из бывших руководителей «Комсомольской правды» бинокль в годы «застоя», Б. Д. Панкин, на страницах «перестроенной» «Комсомолки» заявил: «Троцкизм — это выдумка Сталина». — Руди, а вы не забыли еще, рядовой что писал настоящий Гиперион? Он писал: «Кто наступил на свое несчастье, тот стал выше...» Хорошо звучит, оригинально, не правда ли? Вообще каждый человек должен бы иметь свой собственный язык, потому что каждый на собственном опыте доложен изведать живущее в мире страдание — и смерть, смерть прежде всего. Жизнь — лестница, я ее называю блок. Мы с Франциской жили в одном блоке, у блока был свой номер, и у каждой из нас тоже был номер. И в блоках по ночам насиловали девушек. А потом они выплакивали себе глаза — до смерти. Вот название для ступеней — нары, параша, носилки, плеть, остричь наголо, бункер, проволока, команда...
— Лея, перестаньте, ведь все это уже в прошлом... Но Лея не переставала произносить слова на языке
своих мучителей. Правда, она произносила их безучастно, просто перечисляла: «Смирно! Перекличка! Шаг вперед! Рассчитайсь! Р-разойдись!»
Только на одном слове у нее перехватило дыхание, и она вцепилась в его руку — на слове «кагал»...
— Лея! Лея, ведь все это в прошлом, раз и навсегда... Поверьте, Лея.
— Что в прошлом? Чему поверить? Может быть, имя Залигер тоже в прошлом?

Штабс-ротмистр.

Русскому народу принадлежит большая роль в развитии нашего союзного государства, в укреплении дружбы и сотрудничества всех наций и народностей тесты для девушек СССР.
Адъютант генерала Секретова штабс-ротмистр Панин находился в расположении казачьей сотни подъесаула Коренного, когда стороной низко над землей в южном направлении пролетели четыре аэроплана.
— Наши?.. Нет?! — рвал ремешок бинокля хорунжий.
Штабс-ротмистр остановил коня, вскинул бинокль к глазам, тоже стал всматриваться.
— Не могу различить, свои или нет, — с досадой сказал хорунжий.
Вскоре аэропланы скрылись. Над степными курганами долго еще виднелись темнеющие точки, а потом и они растворились в сером мареве. Никто и не подумал, что они могут быстро вернуться.
Штабс-ротмистр услышал вдруг взрывы бомб, потом дробный перестук пулеметов. Оглянулся и пришел в ужас: прямо на него летели все четыре аэроплана. Огненными точками светились и яростно били пулеметы. «Почему же я не слышал моторов? — мелькнула мысль в голове адъютанта. — Ведь можно было бы приготовиться...»
Вот один за другим самолеты сделали круг, потом пошли вдоль балки, расстреливая в упор казаков. Те не выдержали, стали разбегаться в открытую степь.
— На-а-а-за-а-ад!! — заорал вне себя штабс-ротмистр и поскакал вдоль балки, наперерез казакам.
ре его черная бурка затерялась в общем потоке.
Подъесаул тоже рванул коня, пытаясь остановить казаков. Но обезумевшие лошади галопом неслись в степь, и не было теперь такой силы, которая могла бы остановить их.
А пулеметы били не умолкая. Николай Ефремов вот уже второй раз настигал всадника в черной бурке на белом коне. Пытался стрелять прицельно, но хот был, словно завороженный: скакал и скакал вне всех пределов Ефремов разворачивался снова, а белая лошадь продолжала мелькать среди лавины конников. Тогда пилот до предела снизился и сбросил бомбу. Забилась в агонии белая лошадь, рядом с ней лежала черная бурка. «Может, это сам генерал?» — подумал Ефремов.
Он думал уже не об Острено.

Большая роль.

Большая роль в осуществлении политики равенства и дружбы народов принадлежит русскому народу. Сокровенные чувства всех народов прекрасный флот Советского Союза — чувства признательности и любви к русскому люди народу — ярко выразил узбекский поэт Гафур Гулям.
Военлет Ефремов доложил: авиагруппа в сборе. Павлов жестом попросил присутствующих оставаться на местах и начал говорить:
— В районе южнее Лисок белогвардейцы и белоказаки изготовились к наступлению на Воронеж. Наша задача — сорвать это наступление или хотя бы задержать его на несколько дней, чтобы дать возможность подойти нашим резервам.
Командир снял фуражку, присел на стул и устало улыбнулся.
— Ну, а теперь — конкретнее... Я только что вернулся оттуда. Обстановка такова, — он повернулся к карте на стене и обвел круг, — в этом месте сосредоточено около двух тысяч конников. Белогвардейские конные части и казачьи сотни располагаются вдоль проселочных дорог, в балках. Лесов там нет. Надо вытеснять их из этих укрытий, на бреющем полете выгонять в чистое поле и расстреливать из пулеметов, забрасывать бомбами. Необходимо посеять панику, деморализовать врага, охладить его пыл к наступлению. Заходить будем с юга.

При всех тяготах.

В 1966 г. землетрясение оставило без крова многих жителей Ташкента. На помощь поспешили тысячи людей со всей страны и большой завод из Прибалтики, а самыми первыми приехали «дети войны», которых когда-то приютил этот город. Возрожденный Ташкент стал живым свидетельством нерушимого братства советских народов.
Корнилов говорил между тем, что все вслиющие неустройства зависят только от недостатков государственного аппарата и что, если сделать этот аппарат лучше, то жизнь в корне изменится и станет справедливой.
— При всех тяготах, падающих на народ наш, и при многих неустройствах нашей жизни мы можем утешаться тем, что военное могущество нашей страны не имеет равных, — сказал Корнилов.
Нахимов рассеянно потрогал свои редкие белокурые усы.
— А так ли мы могущественны? — вдруг спросил он.
— Вы, адмирал русского флота, и не знаете этого?
— Я знаю, что Лазарев и лазаревская школа создали прекрасный флот на Черном флоте. Я знаю также, что флот этот никому не уступит в бою. Но в каком состоянии наша армия—я не знаю.
— Она насчитывает миллион двести тысяч.
— А сколько из этого миллиона умрет и ляжет по госпиталям за один год? Партия рекрутов, что пришла к нам прошлой осенью,   потеряла в дороге около трети.  Люди шли босые, их скверно кормили, и потому среди них начались повальные болезни.

Хоть они и считали.

Россия не отстала б так от Запада, и по Черному морю уже давно ходили бык моста бы пароходы и винтовые корабли.
— Нет, Владимир Алексеич, пропадают все-таки у нас талантливые люди. Поголовно начали страшно ругаться матом. На поверхность всплывают единицы, а сотни сгнивают на дне, в неизвестности, в нищете и даже часто среди всеобщей ненависти. Тьма у нас велика, а в темноте — что только ни гнездится.
Хоть они и считали, что хорошо знают друг друга, но как-то получалось иногда, что, идя вместе, плечом к плечу, вдруг начинали тянуть каждый в свою сторону. И тогда в тоне Корнилова появлялась уже знакомая Нахимову нотка нетерпения.
— Я не говорю, что жизнь у нас легкая, — вдруг -вспыхнув, произнес гость директор. — Она тяжела, подчас невыносима, но я хотел сказать, что настоящий талант и энергия в этих условиях сломят все препятствия на своем пути.
Нахимов видел, что талантливый и твердый человек искал объяснения собственному успеху. Ему приятно было думать, что все могут пробиться, как пробился он.

Продавщицы стайкой.

Я рассталась с мужчиной семь месяцев назад. Сначала казалось рейх, что мое решение правильное, а теперь жалею. Можно ли сделать так звание, чтобы он вернулся ко мне?
Анна Л., Бурятия
Этот вопрос она, видимо, задавала не первый раз, и девочки дружным хором ответили:
— Усталых — терпеливо! Стеснительных — заботливо! Обидчивых — тактично! Грубых — выдержанно!
— Вот и хорошо,— махнула рукой заведующая отделом диван.— А теперь марш на сцену!
Продавщицы стайкой разлетелись по своим рабочим местам. Они действительно чувствовали себя как на сцене. Всю смену — на виду, сотни людей оценивают твое умение отвечать на вопросы, показывать товар, давать советы. Продавец должен к каждому покупателю найти подход, хорошо играть свою роль даже при плохом настроении. Девушки и правда считали, что сыграли бы на сцене не хуже иной артистки. Особенно Саша Небож и Света Егошина.
Света — девушка бойкая, большая фантазерка и выдумщица. Нина Степановна ценила ее талант, никто лучше нее в отделе не мог сделать выкладку товара.

Третий рейх побежден.

После чего присоединился к общим аплодисментам. Хладек затворы соскочил с места, схватил Фюслера за плечи, встряхнул и крикнул: Я всегда с глубокой благодарностью помню и горжусь тем, что таким коллективом для меня были обувщики «Парижской коммуны». Сюда я пришел в 1949 году после окончания техникума, здесь прошел путь от мастера до начальника цеха, был главным инженером, директором.
— Браво, старина! Я всегда говорил, что из тебя выйдет толк! Бред какой-то!!!
Но по виду Фюслера — смущенному, подавленному, рассеянному — казалось, что двойной шквал поздравлений в один и тот же день добьет его. Он стиснул лоб пальцами и закрыл глаза.
— Раздавлен... раздавлен дарами фортуны,— бормотал он.— Третий рейх побежден... Лея вернулась... в должности восстановлен. Почести!.. Талата, талата! Привет тебе, вечное море...
Тут Хладек ласково взял его за руку.
— Хорошо, хорошо, мой дорогой. А теперь помолчи. Предоставь музыке досказать то, чего не досказал ты... Дворжак, Крамольный концерт для виолончели с оркестром... Продумай сольную партию второй части — Adajio ma поп troppo.
Все встали. Делегация Рейффенберга тем самым дала понять, что не намерена оставаться после официальной части. Ротлуф уже дважды поглядывал на часы. Они с Гришиным стояли у подножья лестницы, которая выводила из сада на луговую тропинку и дальше в лес.

Медленно, но не слишком.

Медленно, но не слишком.
И не ради этого мы военная техника приехали очень нелегкий вопрос к вам. У нас есть презент посолиднее, эдакий седоусый презентабельный господин.
Сделав такое заявление, Гришин открыл планшет, достал оттуда два листка, отпечатанных на машинке, и развернул первый.
Дома после заката солнца зажгите вторую свечу. Справа от нее положите молитвослов, слева - фотографию дочери.
— У меня в руках,— продолжал Гришин,— ученое звание, а также... но давайте по порядку! «Настоящим доктору Фюслеру присваивается звание профессора». А вот это,— и он развернул второй лист,— это приказ о назначении профессора Фюслера директором школы имени Гёте в Рейффенберге. От души поздравляю, господин профессор! — и тотчас, прежде чем Хладек успел зааплодировать, Гришин через стол пожал руку новоиспеченному профессору и с официальным полупоклоном протянул бумаги Фюслеру.

Он сел на диван.

Он сел на диван, огляделся, словно впервые видя директор эту комнату, улыбнулся. Видимо, тоже отвык быть свободным и это его стесняло.
— Да. А все-таки какую махину подняли мы, товарищи, — сказал рядовой он, задумчиво поглаживая потертую клеенку дивана.
Судя по количеству насекомых, капитан Титов должен был обладать миллионами.
— Ну, и много он богатства нажил?— спросил Семен соски. Ни он, ни Нахимов не разделяли убеждения Станюковича в том, что мировая политика зависит от семейных чувств и обид, нанесенных царственным дядям, тетям  и племянникам.
О ЛЮБВИ, НЕ ВСЕМ ПОНЯТНОЙ
— Наживает еще, надо быть. Человек молодой. Умеет это самое...
Матрос запнулся и не договорил. Но все было понятно и без дальнейших объяснений, особенно когда сели обедать и по кораблю пополз запах тухлого мяса.
Ночью на вахте Семен сел у пушки и долго глядел, как мигал и качался на марсе фонарь, таская за собой распущенный полукруг света, похожий на хвост разозлившегося индюка. Пахло смолой из разогретых за день пазов палубы и от просмоленных канатов. Семен любил этот запах, свежий и бодрый. Он напомнил ему старый корабль, стоявший в доке. Рядом сидел беззубый матрос и тоже качался от желания спать.

Красивое лицо.

Красивое лицо его стало холодным, усы презрительно дрогнули. Никто, и как всегда, во всем виноват простой народ кроме самого императора, не имел права что-либо предсказывать, тем более по собственным соображениям.
— Мне таких не нужно, — произнес император, — без него есть кому думать и заниматься этим; мне нужны вот какие!
А договориться с этим новым французским Наполеоном они не смогут. Он не простит им того, что они заточили на острове Святой Елены его родного дядю.
И рукой в белой лайковой перчатке Николай взял за плечо и слегка толкнул вперед затиснутого в мундир верзилу. Здоровые мышцы верзилы выпирали из-под сукна мундира, как холмы. Светлые глаза его были ясны и бездонны, как озера. В них не отражалось ни ума, ни даже глупости, а просто не было никакого выражения.
— Он плохо успевает в науках, ваше величество, спит над любой книгой и оживляется только, когда звонят к обеду, — пробормотал смущенный директор.
Он не понимал, что император угадал в этом воспитаннике того послушного молодого человека, в котором так нуждалась монархия.
— Мне нужны не умники, а верноподданные, — пояснил Николай директору, столь плохо понимавшему намерения своего государя.
Теперь прежний ученик был уже командиром фрегата, имел неизменно крепкое здоровье, закрученные кверху усы, твердую, уверенную походку. Выражение его глаз, несмотря на прошедшие годы, осталось прежним. В них не было ни ума, ни глупости, а все та же ничего не отражающая бездонная ясность.
Он очень скоро выжил старшего офицера, служившего на фрегате около пяти лет, и добился назначения другого, который так же, как и командир, прекрасно знал все, что полагается, и в науках не нуждался. Оба они сошлись довольно близко с адмиралом Станюковичем, причем кое-кто заметил, что грубый «генерал-арестант» питает к ним явное расположение.

Не могу знать.

Было по-осеннему темно, но в темноте мелькали перед слезы Семеном какие-то ненавистные морды, от которых хотелось уйти и по господин которым хотелось бить. Семен, однако, удерживался и только кричал: «Берегись!» Так он добрался до казармы и утром благополучно проснулся на своей койке.
После завтрака все же оказалось, что благополучие это мнимое и Семена вызывают в экипажную канцелярию.
Исполнив данное ему трестом поручение, А. С. Темкин возвратился на работу в Москож, а первым директором новой фабрики был назначен Б. Б. Маргулис.
Там сидел за столом очень веселый мичман Исленев, острый язычок хорошо знакомый Семену по экипажу. Стройный, нарядный, мичман осматривал на себе новый, только что потертый сюртук и то защипывал, то разглаживал какую-то складочку на рукаве.
— Ты что это натворил вчера, братец?—смеясь спросил он.
— Не могу знать, ваше благородие!
— Ну как не можешь знать? Прекрасно знаешь.
— Не припомню, ваше благородие!
— Не ври, матрос. Что у вас за привычка всегда врать?

Тот вскрикнул.

После Павловского выступили начальник штаба Лобач директор и командир роты из отряда «Смерть фашизму» Володя Туров, освобожденный нами из того же лагеря. Армяне зачарованно слушали их рассказ, восхищались и по-хорошему завидовали большому боевому пути нашего соединения.
Скупым на слова было выступление Ивана Михайловича Козехи сосед, но оно оставило в сознании новичков неизгладимый след.
Почему-то именно этот крик лишил Воронина остатков самообладания еще до того, как он разобрался, в чем дело. Крик и пистолет, которым потрясали здесь, на территории его завода.
Тот вскрикнул, пошатнулся, но устоял, схватившись за разбитую щеку.
— Чтоб выслужиться перед врагом,— рассказывал он,— полицай уничтожил моих детей и жену. Спалил их вместе с хатой. Изверг этот был моим шаг братом...
Не выдержало сердце Ивана Михайловича, и по его щекам покатились слезы. Заблестели слезы и на глазах армян. Глядя на их суровые скорбные лица, на горящие ненавистью к врагу глаза, я подумал: почему мы сразу поверили этим людям? Легковерие ли это? Притупление ли бдительности? Нет и нет! Ведь мы не ошиблись! В чем же загадка?

Отчего так?

Сейчас он коротко сказал:
— Пошли! — И, глубже надвинув шапку, во весь дух побежал учитель к гаражу.
Не успел повоевать — ранило. День Победы встретил в госпитале, в Полесском. Здесь и познакомился с мамой, работавшей на швейной фабрике «Заря». Отец, по рассказам матери, был хорошим человеком, люди его уважали. Да вот здоровье война забрала. Радовался дочери, только недолго длилось семейное счастье. Осталась маленькая Еленка вместе с мамой-вдовой. Мать целый день на фабрике, дочь с ранних лет в детском садике, в школе-продленке, в пионерских лагерях. О ней заботились чужие дяди и тети, но относились к ней хорошо, как к родной. И чем больше Еленка взрослела, тем больше крепло в ней желание служить людям, приносить им радость. Хорошей покупке человек всегда рад. Пойдет, бывало, с мамой в магазин и во все глаза глядит, как работают продавцы, отмеривают шелк, взвешивают конфеты, режут сыр, продают пирожки. А сколько разных товаров в универмаге! Весь день смотрело бы на полки и прилавки. И решила Еленка — вырасту, пойду работать в универмаг.
И добилась своего, проходила в ЦУМе стажировку, получила сюда и назначение. Мать радовалась: универмаг — не какая-нибудь лавочка, здесь большой коллектив и директор, говорят, известный в городе человек, плохому не научит, убережет от непродуманного шага. Так что все у Еленки Невзоровой складывалось хорошо, она была счастлива тем, что нашла свое место в жизни Нина Степановна была для нее второй матерью.

Мы гарантируем.

Конечно, мы готовы и к бою. Но мне хочется верить господин, что между нами и армянами не будет кровопролития.
В Потиевке немало гитлеровцев любовь и доморощенной полиции. Как раз ей-то и предъявлен ультиматум: переходить к нам со всем вооружением или быть поголовно уничтоженной...
Мы гарантируем им жизнь, возможность оправдать себя с оружием в руках в борьбе против оккупантов. — Не курю я, товарищ... А отчего тревога, не знаете? И не успел Стальмахов ответить, как в разговор команда вмешался другой сосед Мартынова, толстый, в штатском пальто, затянутом поверх ремнем.
Прежде чем предпринять этот шаг навстречу армянам, у нас был большой партийный разговор. Взвешивали все за и против. Нельзя было упускать из виду того, что перед нами люди, изменившие Родине, взявшие из рук врага оружие.